1. Дорогие братья и сестры!
Как я уже писал только епископам после публикации послания по собственному побуждению «Traditionis custodes», в нынешнем послании мне хотелось бы обратиться ко всем вам, чтобы поделиться некоторыми размышлениями на тему литургии – основополагающего для жизни Церкви измерения. Эта очень обширная тема заслуживает тщательного рассмотрения во всех ее аспектах, но у меня нет намерения в нынешнем послании дать ей исчерпывающее разъяснение. Мне хотелось бы просто предложить некоторую пищу для размышлений, дабы нам созерцать красоту и истину христианского богослужения.
2. «Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания» (Лк 22, 15). Слова Иисуса, с которых начинается рассказ о Тайной вечери – это проблеск, дающий нам неожиданную возможность постичь глубину любви Ипостасей Пресвятой Троицы к нам.
3. Господь отправляет Петра и Иоанна подготовить все для того, чтобы можно было есть Пасху, но, если хорошенько подумать, то все творение, вся история, которая в итоге окажется историей спасения – это одна большая подготовка к вечере. Петр и другие, сидящие за тем столом, не осознавали, что происходит, но все же были необходимы: любой дар, чтобы стать таковым, должен найти кого-то, кто готов получить его. В данном случае диспропорция между безмерностью дара и ничтожностью того, кто его получает, бесконечна и не может не удивлять нас. Тем не менее, по милосердию Господню дар вверяется апостолам, чтобы они донесли его до каждого человека.
4. Никто не заслужил себе места на той вечере, были только приглашенные или, скорее, привлеченные горячим желанием Иисуса есть эту Пасху с ними: Он знал, что Сам является Агнцем на этой Пасхе, знал, что Сам и есть Пасха. В этом состоит абсолютная новизна этой единственной и потому «последней», неповторимой вечери. Однако Его бесконечное желание установить то общение с нами, в котором состоял и состоит изначальный замысел, не может быть удовлетворено до тех пор, пока каждый человек «из всякого колена и языка, и народа и племени» (Откр 5, 9) не вкусит Его Тела и не изопьет Его Крови: поэтому та же вечеря будет совершаться в евхаристическом служении, пока Он не вернется.
5. Мир еще этого не знает, но все «званы на брачную вечерю Агнца» (Откр 19, 9). Чтобы пройти на нее, нужно лишь надеть брачные одежды веры, которая рождается от слушания Его слова (ср. Рим 10, 17): Церковь облекает его по мере в чистые ткани, убеленные «Кровию Агнца» (ср. Откр 7, 14). Мы не можем позволить себе ни минуты отдыха, пока знаем, что есть еще те, до кого не дошло приглашение на вечерю, или что есть другие, кто забыл о нем или же затерялся на запутанных стезях человеческой жизни. Потому я и говорил, что «мечтаю о миссионерской решимости, способной преобразить всякую вещь, дабы обычаи, стили, расписания, язык и каждая церковная структура стали скорее адекватным каналом евангелизации современного мира, а не средством самозащиты» («Evangelii gaudium», п. 27): чтобы каждый смог сесть за стол вечери жертвы Агнца и жить Им.
6. Еще до нашего ответа на Его приглашение, задолго до него, Он пожелал нас: мы можем даже не осознавать этого, но каждый раз, когда идем на Мессу, первопричиной тому является то, что нас влечет Его желание нас. Возможный ответ, самая строгая аскеза с нашей стороны – это, как всегда, отдаться Его любви, хотеть, чтобы Он привлек нас к Себе. Можно быть уверенным в том, что каждое наше причащение Телу и Крови Христа было тем, чего Он желал на Тайной вечере.
7. Содержимое преломляемого Хлеба – это крест Иисуса, Его жертва из послушания любви к Отцу. Если бы у нас не было Тайной вечери, т.е. ритуального предвосхищения Его смерти, мы не смогли бы уразуметь, как исполнение Его смертного приговора стало совершенным и угодным актом поклонения Отцу – единственным истинным актом поклонения. Всего несколько часов спустя апостолы смогли бы увидеть на кресте Иисуса, если бы снесли его тяжесть, что значит «предаваемое тело» и «проливаемая кровь»: и именно это мы вспоминаем на каждой Евхаристии. Когда воскресший из мертвых вернется, чтобы преломить хлеб для учеников из Эммауса и для Своих, которые вновь взялись за ловлю рыбы (а не людей) на Галилейском озере, этот жест откроет им глаза, исцелит их от слепоты, вызванной ужасом креста, сделав способными «видеть» Воскресшего, верить в Воскресение.
8. Если бы мы пришли в Иерусалим после Пятидесятницы с желанием не просто узнать что-то об Иисусе из Назарета, но и встретить Его, то у нас не было бы другой возможности для этого, кроме как найти Его учеников, чтобы услышать Его слова и увидеть Его жесты – еще более живые, чем когда-либо. У нас не было бы другой возможности по-настоящему встретить Его, помимо этой совершающей Его память общины. Поэтому Церковь всегда блюла как свое самое драгоценное сокровище повеление Господа: «Сие творите в Мое воспоминание».
9. Церковь быстро осознала, что речь идет не о постановке, пусть даже и священной, по мотивам вечери Господней: это не имело бы никакого смысла, и никому бы в голову не пришло «инсценировать» (тем более на глазах Марии, Матери Господней) этот кульминационный момент жизни Учителя. Церковь, просветленная Святым Духом, быстро поняла, что зримое в Иисусе – то, что можно было видеть глазами и потрогать руками, Его слова и деяния, конкретика воплощенного Слова – все в Нем перешло в совершение таинств.[1]
10. В этом-то и заключается вся могучая красота Литургии. Если бы воскресение было для нас просто концепцией, идеей, понятием, если бы Воскресший был для нас воспоминанием о воспоминаниях других, пусть даже таких авторитетных, как апостолы, если бы нам также не была дана возможность истинной встречи с Ним, то это было бы равнозначно заявлению о том, что новизна Слова, ставшего плотью, исчерпана. Однако воплощение – не только единственное новое событие, известное истории, но и способ, который выбрала Пресвятая Троица, чтобы открыть нам путь общения. Христианская вера – это либо встреча с Ним живым, либо ее нет.
11. Литургия гарантирует нам возможность такой встречи. Какой нам толк от размытого воспоминания о Тайной вечере? Нам нужно присутствовать на этой вечере, слышать Его голос, вкушать Его Тело и пить Его Кровь – нам нужен Он. Евхаристия и все прочие таинства гарантируют нам возможность встретить Господа Иисуса и ощутить силу Его Пасхи. Спасительная сила жертвы Иисуса, каждого Его слова, каждого Его жеста, взгляда, чувства достигает нас при совершении таинств. Я – Никодим и та самарянка, бесноватый из Капернаума и паралитик в доме Петра, получившая отпущение грешница и страдающая кровотечением женщина, дочь Иаира и иерихонский слепой, Закхей и Лазарь, прощенные разбойник и Петр. Господь Иисус, закланный на кресте, более не умирает и со знаками страданий живет бессмертным,[2] продолжая прощать нас, исцелять, спасать нас силою таинств. Так конкретно посредством воплощения Он любит нас, так Он утоляет ту Свою жажду нас, о которой говорил на кресте (Ин 19, 28).
12. Наша первая встреча с Его Пасхой – это событие, которое оставляет печать на жизни всех нас, верующих во Христа: речь идет о нашем крещении. В нем мы не просто соглашаемся умом с Его идеями или подписываемся под установленным Им кодексом поведения: мы погружаемся в Его страдания, смерть, воскресение и вознесение. Это не какое-то магическое действие: магия противоречит логике таинств, так как претендует на власть над Богом и потому исходит от искусителя. В совершенной преемственности с воплощением нам силой присутствия и действия Духа дается возможность умереть и воскреснуть во Христе.
13. То, как это происходит, впечатляет. Молитва благословения крещальной воды[3] открывает нам, что Бог создал воду именно в предвидении крещения. Т.е., когда Бог творил ее, Он думал о крещении каждого из нас, и эта мысль направляла Его деяния на протяжении всей истории спасения всякий раз, когда, следуя четкому замыслу, Он благоволил воспользоваться водой. Бог, сотворив ее, как бы желал усовершенствовать ее, чтобы в итоге она стала водой крещения. И потому Ему было угодно наполнить ее движением Своего Духа, парившего над ней (ср. Быт 1, 2), чтобы в самом своем истоке она содержала силу освящения; Он использовал ее, дабы возродить человечество в потопе (ср. Быт 6, 1 – 9, 29); Он повелевал ею, разделив ее, чтобы открыть путь освобождения в Красном море (ср. Исх 14); Он освятил ее в Иордане, погрузив в нее плоть Слова, проникнутую Духом (ср. Мф 3, 13-17; Мк 1, 9-11; Лк 3, 21-22). Наконец, Он смешал ее с кровью Своего Сына, дар Духа, неразрывно соединенный с даром жизни и смерти закланного ради нас Агнца, и из пронзенного ребра излил ее на нас (Ин 19, 34). Именно в эту воду мы погружены, чтобы силой ее слиться с Телом Христа и вместе с Ним воскреснуть для бессмертной жизни (ср. Рим 6, 1-11).
14. Как напомнил нам II Ватиканский собор (ср. «Sacrosanctum concilium», п. 5), опираясь на Писание, Отцов и литургию – столпы истинного Предания, «из прободенного ребра Христа, умершего на кресте, излилось дивное таинство всей Церкви».[4] Поразительная параллель между первым и новым Адамом: как из ребра первого Адама Бог, наведя на него сон, извел Еву, так из ребра нового Адама, уснувшего сном смерти, рождается новая Ева – Церковь. Восхитительно думать, что и новый Адам, глядя на Церковь, мог сказать те же слова: «Вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей» (Быт 2, 23). Уверовав Слову и снизойдя в воду крещения, мы стали костью от Его костей и плотью от Его плоти.
15. Без такого слияния нельзя никоим образом жить полнотою поклонения Богу. Ведь есть лишь один совершенный и угодный Отцу акт культа: послушание Сына, и мера этому послушанию – Его смерть на кресте. Единственная возможность быть сопричастниками Его приношения – стать детьми в Сыне. И этот дар мы получили. Субъект действия в литургии – это всегда и только Христос-Церковь, мистическое Тело Христово.
16. Благодаря Собору, равно как предшествовавшему ему литургическому движению, мы вновь открыли для себя богословское понятие литургии и ее значение в жизни Церкви: те же общие принципы, изложенные в «Sacrosanctum concilium» и заложившие основу для реформы, продолжают служить опорой и для насаждения полного, сознательного, активного и плодотворного участия в богослужении (ср. «Sacrosanctum concilium», пп. 11. 14), которое «является первым и незаменимым источником, из которого христиане должны черпать подлинный христианский дух» («Sacrosanctum concilium», п. 14). Нынешним посланием мне хотелось бы лишь побудить всю Церковь заново открыть и блюсти истину и силу христианского культа и жить ими. Хотелось бы, чтобы красота христианского богослужения и обязательные его последствия для жизни Церкви не искажались поверхностным и узким пониманием ее ценности или, что еще хуже, эксплуатацией ее ради какой-то идеологической концепции, в чем бы она ни заключалась. Священническая молитва Иисуса на Тайной вечере о том, чтобы все были едино (Ин 17, 21) – укор всякому нашему разделению вокруг преломляемого Хлеба, этого таинства благочестия, знамения единства, уз любви.[5]
17. Не раз предупреждал я об опасном искушении в жизни Церкви, которое состоит в «духовном обмирщении»: о нем много говорится в увещевании «Evangelii gaudium» (пп. 93-97), где в гностицизме и неополагианстве выделены были две порождающие его тенденции.
Первая сводит христианскую веру к субъективизму, замыкающему индивида «в имманентности собственного разума или чувств» («Evangelii gaudium», п. 94).
Вторая же отрицает значение благодати, заставляя полагаться лишь на собственные силы, что ведет «к некоему самовлюбленному и авторитарному элитаризму, когда вместо того, чтобы благовествовать другим, анализируют и классифицируют их, и вместо того, чтобы облегчать доступ к благодати, тратят энергию на контроль» («Evangelii gaudium», п. 94).
Такие искаженные формы христианства могут иметь губительные последствия для жизни Церкви.
18. Сказанное выше с очевидностью показывает, что литургия по самой своей природе – это лучшее противоядие от всей этой отравы. Естественно, при этом имеется в виду литургия в ее богословском смысле, а не в смысле, как говаривал еще Пий XII, некоего декоративного церемониала или простой суммы законов и предписаний, регулирующих культ.[6]
19. В то время как гностицизм отравляет нас ядом субъективизма, литургическое служение освобождает из темницы самозамкнутости, подпитываемой собственным рассуждением или чувствованием: богослужебный акт совершает не одиночка, а Христос-Церковь, совокупность верных, соединенных во Христе. Литургия говорит не «я», а «мы», и любое ограничение широты этого «мы» всегда от дьявола. Литургия не оставляет нас одних в поисках индивидуального якобы познания тайны Божьей, а берет нас за руку всех вместе, как собрание, чтобы ввести нас в тайну, которую нам являют Слово и сакраментальные знаки. И он делает это в соответствии с действием Бога, следуя по пути воплощения, с помощью символического языка тела, который звучит в предметах, пространстве и времени.
20. В то время как неопелагианство отравляет нас посулами спасения, заслуженного собственными силами, литургическое служение нас очищает, возвещая безвозмездность дара спасения, обретенного в вере. Участие в евхаристической жертве – это не наше достижение, которым можно было бы хвалиться перед Богом и братьями. Начало каждой литургии напоминает мне, кто я такой, призывая меня исповедовать мой грех и предлагая просить Пресвятую Деву Марию, ангелов, святых и всех братьев и сестер молиться обо мне Господу: нет никаких сомнений в том, что мы недостойны войти в Его дом, и нам нужно только Его слово, чтобы спастись (ср. Мф 8, 8). Нам нечем больше хвалиться, кроме как крестом Господа нашего Иисуса Христа (ср. Гал 6, 14). Литургия не имеет ничего общего с аскетическим морализмом: это дар Пасхи Господней, который обновит нашу жизнь, если мы примем его с послушанием. В Горницу входят только в силу притяжения Его желания есть Пасху с нами: «Desiderio desideravi hoc Pascha manducare vobiscum, antequam patiar» (лат.: «Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания» – Лк 22, 15).
21. Однако, нам нужно учитывать одно: чтобы противоядие литургии было действенным, мы должны каждый день снова и снова открывать для себя красоту истины христианской литургии. И здесь опять имеется в виду ее богословский смысл, как превосходно он описан в п. 7 «Sacrosanctum concilium»: литургия – это священство Христа, явленное и дарованное нам в Его Пасхе, актуальное и действенное сегодня благодаря доступным для наших органов чувств знакам (вода, масло, хлеб, вино, жесты, слова), чтобы Дух, погружая нас в пасхальную тайну, преображал всю нашу жизнь, все более сообразуя нас со Христом.
22. Снова и снова открывать для себя красоту литургии – это не то же самое, что стремиться к ритуальной эстетичности, для чего достаточно заботиться о внешних формальностях обряда и скрупулезно придерживаться рубрик. Естественно, данное утверждение никоим образом не означает одобрения противоположного поведения, при котором простоту путают с неряшливой банальностью, суть с невежественной поверхностностью, а конкретность ритуального действа с преувеличенно практичной функциональностью.
23. Будем помнить: следует заботиться о каждом аспекте богослужения (место, время, жесты, слова, предметы, одеяния, пение, музыка…) и соблюдать каждую рубрику. Такого внимания было бы достаточно, чтобы не лишать собрание того, что ему причитается, а именно пасхальной тайны, совершаемой в той ритуальной форме, которая установлена Церковью. Но даже если обеспечить качество и норму богослужебного действа, этого будет слишком мало для полноценного участия в нем.
24. Без изумления перед пасхальной тайной, присутствующей в конкретике сакраментальных знаков, мы по-настоящему рискуем остаться непроницаемыми для океана благодати, наполняющего каждое богослужение. Мало похвальных, в общем-то, стараний улучшить качество ритуала и даже намеков на внутреннее переживание: последнее тоже может превратиться в пустую субъективность без постижения откровения христианской тайны. Встреча с Богом – не результат индивидуальных внутренних исканий, а дарованное событие: мы можем встретить Бога благодаря новому факту воплощения, которое на Тайной вечере доходит до крайности, когда воплотившийся желает стать для нас пищей. Как же с нами может случиться такое несчастье, что мы не заметим очарования красоты этого дара?
25. Говоря об изумлении перед пасхальной тайной, я вовсе не имел в виду того, что, как мне кажется, порою любят называть туманным выражением «ощущение тайны»: иногда среди выдвигаемых претензий в адрес литургической реформы можно встретить и обвинение в том, что она уничтожила это ощущение в литургии. Изумление, о котором говорю, это не какое-то смятение перед лицом сумрачной реальности или загадочных обрядов, а, напротив, удивление от того, что спасительный замысел Божий нам открылся в Пасхе Иисуса (ср. Еф 1, 3-14), действенность которой продолжает достигать нас при совершении «тайн», т.е. таинств. Правда, впрочем, и то, что полнота откровения при сопоставлении с нами содержит нечто большее нашей человеческой ограниченности, что превосходит нас и свершится в конце времен, когда Господь вернется. Если изумление человека истинно, то не стоит опасаться, что он не воспримет инакости присутствия Божьего даже в той близости, которое создается воплощением. Так что, если бы реформа уничтожила то «ощущение тайны», то это была бы скорее заслуга, а не повод для обвинений. Красота, как и истина, всегда вызывает изумление, а когда они связаны с тайной Божьей, то побуждают к поклонению.
26. Изумление – это сущностная часть литургического акта, потому что это состояние того, кто знает, что имеет дело с особыми свойствами символических жестов, это удивление того, кто ощущает силу символа, который не отсылает к какому-то отвлеченному понятию, а содержит и выражает в своей конкретике то, что означает.
27. Таким образом, главный вопрос состоит в следующем: как снова научиться полностью переживать литургическое действо? Именно в этом была цель соборной реформы. И это очень трудный вызов, так как современный человек, пусть и не в равной мере в разных культурах, утратил способность воспринимать символические жесты, являющиеся существенной составляющей литургического акта.
28. В эпоху постмодернизма человек и без того чувствует себя еще более потерянным, лишившись всяких точек опоры и ценностей, к которым стал равнодушен, осиротев и ощущая раздрай, когда кажутся невозможными любые горизонты смысла. Но положение усугубляет тяжкое наследие, оставленное предыдущей эпохой, проникнутой индивидуализмом и субъективизмом (в которых снова слышны отголоски пелагианства и гностицизма), равно как абстрактным спиритуализмом, противоречащим самой природе человека, который есть воплощенный дух, а потому сам по себе способен действовать символически и понимать символику.
29. Именно на современную реальность хотела ответить собравшаяся на Соборе Церковь, вновь подтвердив свое самосознание как таинства Христова, света народам («Lumen gentium»), благоговейно прислушиваясь к слову Божьему («Dei Verbum») и разделяя радости и надежды («Gaudium et spes») сегодняшних людей. Эти великие соборные конституции неотделимы друг от друга, и не случайно именно с литургии («Sacrosanctum concilium») началось это единое великое размышление вселенского собора – высочайшего выражения синодальности Церкви, богатство которой я призван блюсти вместе со всеми вами.
30. Завершая вторую сессию Собора (4 декабря 1963 г.), св. Павел VI сказал:
«В конце концов, эта горячая и трудная дискуссия оказалась вовсе не лишена богатого плода: ведь та тема, которой мы занялись в первую очередь и которая в определенном смысле имеет первостепенное значение для Церкви как по своей природе, так и по достоинству, т.е. литургия, нашла свое удачное разъяснение, и итоги ее обсуждения Мы сегодня обнародуем в торжественном обряде. Потому радуется дух Наш искреннею радостью, так как этот факт, на Наш взгляд, подтверждает, что был соблюден верный порядок ценностей и обязанностей: тем самым мы признали, что почетное место следует отводить Богу; что наш первый долг – возносить молитвы к Богу; что священная литургия – это главное поле того божественного обмена, в котором нам сообщается жизнь Божья, первая школа нашего духа, первый дар, который мы должны преподнести христианскому народу, соединенному с нами в вере и усердной молитве. Наконец, это первое предложение человечеству открыть его немые уста для святых и искренних молитв и ощутить ту несказанную возрождающую силу духа, которая сокрыта в воспевании вместе с нами хвалы Богу и в человеческой надежде ради Иисуса Христа и в Святом Духе».[7]
31. В этом послании нет возможности подробнее остановиться на богатстве отдельных выражений, которое оставлю на ваше размышление. Если литургия – это «вершина, к которой стремится делание Церкви, и вместе с тем источник, из которого исходит вся ее сила» («Sacrosanctum concilium», п. 10), то мы прекрасно понимаем, что здесь поставлено на карту. Было бы банально объяснять напряженность, имеющуюся, к сожалению, вокруг богослужения, как простое расхождение различных восприятий одной ритуальной формы. Это проблема, прежде всего, экклезиологическая. Не понимаю, как кто-то может говорить, что признает правомочность Собора (хотя меня немного удивляет уже само предположение, что католик может ее не признавать), и не принимать литургическую реформу, которая родилась из «Sacrosanctum сoncilium», где реальность литургии выражена в глубинной взаимосвязи с ви́дением Церкви, чудесным образом представленным в «Lumen gentium». Поэтому, как уже отмечалось в послании, адресованном всем епископам, я счел своим долгом подтвердить, что «богослужебные книги, обнародованные святыми понтификами Павлом VI и Иоанном Павлом II в соответствии с постановлениями II Ватиканского собора, являются единственным выражением lex orandi (лат.: «правила молитвы») Римского обряда» (Послание по собственному побуждению «Traditionis custodes», п. 1).
Неприятие реформы, равно как и поверхностное ее понимание мешают нашим усилиям по поиску ответов на вопрос, который позволю себе еще раз повторить: как развить в себе умение переживать литургическое действо во всей его полноте? Как не перестать изумляться тому, что на наших глазах происходит на богослужении? Нам необходимо серьезное и живое литургическое воспитание.
32. Еще раз вернемся в иерусалимскую Горницу: утром Пятидесятницы рождается Церковь – первичная ячейка нового человечества. Только община мужчин и женщин, которые примирились, потому что прощены, живы, потому что Он жив, и истинны, потому что в них обитает Дух истины, может распахнуть тесный мирок духовного индивидуализма.
33. Это община Пятидесятницы, которая может преломлять Хлеб с уверенностью в том, что Господь жив, что Он воскрес из мертвых, и присутствует среди нас Своим словом, жестами и жертвой Своего Тела и Крови. Именно тогда литургия становится особым, хотя и не единственным местом встречи с Ним. Мы знаем, что только благодаря этой встрече человек всецело становится человеком. Только Церковь Пятидесятницы может увидеть в человеке личность, открытую для полноценных отношений с Богом, творением и братьями.
34. И здесь перед нами встает решающий для литургического воспитания вопрос. Гвардини говорит: «Так вырисовывается первая практическая задача: исходя из этой внутренней трансформации нашего времени, мы должны заново научиться вступать в религиозные отношения в качестве людей в полном смысле этого слова».[8] И такую именно возможность дает литургия, это мы должны воспитывать в себе. Тот же Гвардини без колебаний заявляет, что без литургического воспитания «реформы в обряде и тексте не сильно нам помогут».[9] Не претендую сейчас на то, чтобы исчерпывающе раскрыть богатейшую тему литургического воспитания: хочу лишь предложить некоторые пункты для размышлений. Нам мой взгляд, здесь можно выделить два аспекта: воспитание для литургии и воспитание литургией. Первое подчинено второму, имеющему главное значение.
35. Нужно найти каналы для воспитания в виде изучения литургии: благодаря литургическому движению уже многое было сделано на этом поприще при неоценимой помощи множества ученых и академических заведений. Однако, следует распространять эти знания за пределами академической сферы, излагая их в доступной форме, чтобы каждый верный углублял свое познание богословского смысла литургии (это решающая и основополагающая цель любого познания и любых богослужебных практик) и истории развития христианского культа, приобретая таким образом способность понимать тексты обрядов, динамику ритуалов и их антропологическую ценность.
36. Имею в виду здесь нормальную жизнь наших общин, собирающихся для совершения Евхаристии в день Господень воскресенье за воскресеньем и Пасха за Пасхой, в особые моменты жизни отдельных людей и сообществ, на разных возрастных этапах жизни: рукоположенные служители осуществляют пастырскую деятельность первостепенного значения, когда берут за руку крещенных верных, чтобы ввести их в глубину повторяющегося опыта Пасхи. Нам нужно всегда помнить, что это Церковь, Тело Христово, является субъектом богослужения, а не только священник. Знание, приобретенное в учебе – это лишь первый шаг к тому, чтобы погрузиться в совершаемую тайну. Очевидно, что для того, чтобы вести братьев и сестер, служители, предстоящие в собрании, должны знать дорогу, изучили ли они ее по картам богословской науки или прошли по ней на практике живого опыта веры, которая питается молитвой, а не остается лишь обязанностью, которую нужно выполнять. В день рукоположения каждый пресвитер слышит слова епископа: «Сознавай, что делаешь, подражай тому, что будешь совершать, и жизнь твою сообразуй с тайной креста Господа Христа».[10]
37. Установки по изучению литургии в семинариях также должны учитывать скрытую в богослужении чрезвычайную способность представлять органичную картину богословского знания. Любая дисциплина этой науки, каждая в своей перспективе, должна выказывать свою глубинную связь с литургией, сила которой являет и реализует единство священнической подготовки (ср. «Sacrosanctum concilium», п. 16). Литургическо-сапиенциальная установка богословского образования в семинариях, безусловно, принесет добрые плоды в пастырской деятельности. Она есть вершина и источник любого аспекта церковной жизни. Всеобъемлющее, органичное и целостное душепопечение – это не столько результат тщательно продуманных программ, сколько плод центральной роли в жизни общины воскресного евхаристического служения – основы ее общения. Богословское ви́дение литургии совершенно не позволяет понимать эти слова так, как если бы все сводилось к культовой стороне. Не благовествующая литургия – ненастоящая литургия, как не может быть настоящим такое благовестование, которое не ведет ко встрече с Воскресшим на литургии: а кроме того, и то, и другое без свидетельства любви, как гремящая медь или грохочущий кимвал (ср. 1 Кор 13, 1).
38. И для служителей, и для всех крещеных литургическая подготовка в этом ее первом значении – совсем не то, что можно приобрести раз и навсегда: поскольку дар совершаемой тайны превосходит способности нашего познания, этот труд должен, конечно же, быть частью непрерывного самовоспитания каждого с позиции смирения малых, открывающей нас для изумления.
39. Еще одно последнее замечание по поводу семинарий: помимо образования они должны также предоставлять возможность приобретения опыта не только образцового с точки зрения ритуальной, но и подлинного, живого богослужения, которое позволяет пережить то истинное общение с Богом, к которому обязано стремиться и богословское знание. Лишь действие Духа может усовершенствовать наше разумение тайны Божьей, которое является вопросом не интеллектуального понимания, а отношений, затрагивающих жизнь. Подобный опыт имеет фундаментальное значение для того, чтобы, приняв однажды рукоположение, служители могли вести общину по той же стезе познания тайны Божьей, которая есть тайна любви.
40. Эта последняя мысль побуждает нас задуматься над вторым значением, которое мы можно вкладывать в понятие «литургического воспитания». Имею в виду, что каждого воспитывает в соответствии с его призванием само участие в литургическом служении. Усвоенные при обучении знания, о которых говорилось только что, чтобы не выродиться в рационализм, тоже должны функционально подчиняться реализации воспитательного воздействия литургии на каждого верующего во Христа.
41. В свете сказанного выше о природе литургии становится очевидным, что познание тайны Христовой, эта решающая для нашей жизни задача, состоит не в интеллектуальном усвоении некоей идеи, а в реальном экзистенциальном вовлечении всей личности. В этом смысле литургия не касается «познания», и ее первостепенная цель – не педагогика (хотя она и обладает большой педагогической ценностью: ср. «Sacrosanctum concilium», п. 33). Ее главная цель – хвала, благодарение за Пасху Сына, спасительная сила которой проникает в нашу жизнь. Богослужение касается реальности нашего послушания действию Духа, свершающего в нем, пока в нас не образуется Христос (ср. Гал 4, 19). Полнота нашего образования – это сообразование со Христом. Повторюсь: речь идет не о каком-то интеллектуальном, абстрактном процессе, а о том, чтобы стать Им. Вот цель, с которой был дарован Дух, действие Которого всегда состоит лишь в том, чтобы созидать Тело Христово. Это верно для евхаристического хлеба, это верно для каждого крещеного, призванного все более становиться тем, что он получил в дар при крещении, т.е. быть членом Тела Христова. Лев Великий писал: «Наше причащение Тела и Крови Христовых служит только тому, чтобы превратить нас во вкушаемое нами».[11]
42. Это экзистенциальное вовлечение происходит сакраментальным путем по принципу преемственности и последовательности методу воплощения. Литургия состоит из прямо противоположных духовным абстракциям реалий: хлеб, вино, елей, вода, благовония, огонь, пепел, камень, ткани, цвета, тело, слова, звуки, молчание, жесты, место, движение, действие, порядок, время, свет. Все творение есть проявление любви Божьей: с тех пор, как эта же любовь явила себя во всей полноте на кресте Иисуса, она вовлекает все творение. Все сотворенное поставлено на служение встрече со Словом воплощенным, распятым, умершим, воскресшим, вознесшимся к Отцу. Так поется в молитве над водой для крещальной купели, а также в молитве над елеем для священного миропомазания и в словах приношения хлеба и вина – плодов земли и труда человеческого.
43. Литургия воздает славу Богу не потому, что мы можем прибавить что-то к красоте недосягаемого света, в котором Он живет (ср. 1 Тим 6, 16), или к совершенству ангельского пения, вечно звучащего в небесных чертогах. Литургия воздает славу Богу потому, что позволяет нам здесь, на земле, узреть Его при совершении тайн и, видя, черпать жизнь в Его Пасхе: мы, мертвые по собственной вине, благодатью возродились со Христом (ср. Еф 2, 5), мы – слава Божья. Ириней, учитель единства, напоминает нам об этом: «Слава Божья – живущий человек, и жизнь человеческая есть созерцание Бога: если уже откровение Божье в творении дает жизнь всем существам, живущим на земле, то сколь же более явление Отца в Слове служит причиной жизни для зрящих Бога!»[12]
44. Гвардини пишет: «Здесь вырисовывается первая задача работы по литургическому воспитанию: человек должен вновь обрести способность к восприятию символов».[13] Эта задача стоит перед всеми – и, рукоположенными служителями, и рядовыми верными. Задача непростая, потому что современный человек стал невежей, он более не умеет читать символы, почти даже не подозревает об их существовании. И это касается даже символа нашего тела. Символа, потому что мы говорим о глубинном союзе души и тела, видимом проявлении духовной души в телесном порядке, и в этом состоит уникальность человека, особенность личности, неприводимая к любой иной форме живого существа. В нашей открытости трансцендентному, Богу, состоит суть нашего естества: непризнание этого факта неизбежно ведет нас к незнанию не только Бога, но и нас самих. Достаточно просто взглянуть на парадоксальное отношение к телу, которое, с одной стороны, окружают чуть ни не одержимой заботой в погоне за мифом о вечной молодости, а с другой, сводят к материальности, отказывая ей в каком бы ни было достоинстве. Действительно, нельзя наделять какой-то ценностью тело, видя только на тело. Любой символ одновременно и силен, и слаб: если его не чтут, если не воспринимают таким, каков он есть, то он разбивается, теряет силу и свое значение.
Мы уже не видим так, как св. Франциск, который, глядя на солнце, называл его братом, потому что чувствовал так, и, наблюдая, как оно «в лучах блистает и в лепоте великой», полный изумления, пел: «И Твое, Господи, являет знаменование».[14] Утрата способности понимать символичное значение тела и каждого творения делает символический язык литургии почти недоступным пониманию современного человека. Однако не может быть и речи о том, чтобы нам отказаться от этого языка: нельзя отказаться от него, потому что именно этот язык избрала Святая Троица, чтобы достичь нас в плоти Слова. Скорее, необходимо вернуть способность закладывать и понимать символы литургии. Не стоит отчаиваться, потому что для человека это измерение, как я уже только что сказал, определяюще, и, вопреки недугам материализма и спиритуализма, отрицающим единство тела и души, оно всегда готово снова проявиться, как и любая истина.
45. Так что вопрос, который мы должны задать себе, таков: как нам вернуть себе способность к восприятию символов? Как вернуть умение читать символы, чтобы проживать их? Нам хорошо известно, что совершение таинств по благодати Божьей действенно само по себе (ex opere operato). Однако это не гарантирует полного вовлечения человека без надлежащего понимания языка богослужения. Символическое прочтение – это не дело интеллектуального знания и усвоения концепций, а жизненный опыт.
46. Прежде всего, нам нужно снова обрести доверие к творению. Имею здесь в виду, что вещи, которыми «делаются» таинства, исходят от Бога, устремлены к Нему и приняты Им особым образом в воплощении, чтобы они стали орудиями спасения, проводниками Духа, каналами благодати. Здесь становится заметным расстояние, которое отделяет таинства от материалистических и спиритуалистических концепций. Если тварные реалии составляют неотъемлемую часть сакраментального действа, дающего нам спасение, то нам необходимо предрасположение к ним, предполагающее новый, не поверхностный, почтительный и благодарный взгляд. Они изначально таят в себе зародыш освящающей благодати таинств.
47. Другой решающий вопрос все в том же свете размышления о том, как литургия формирует нас, касается воспитания, необходимого для того, чтобы мы могли приобрести внутренний настрой, который позволял бы нам закладывать и понимать литургические символы. Постараюсь объяснить попроще. Вспомним о родителях, а еще лучше о бабушках и дедушках, а также о наших приходских настоятелях и катехизаторах. Многие из нас именно от них узнали о силе актов литургии: таких, например, как крестное знамение, коленопреклонение, формулы исповедания нашей веры. Возможно, мы не помним этого так живо, но легко можем себе представить, как чья-то большая рука берет ребенка за маленькую руку и медленно направляет ее, пока она впервые чертит знамение нашего спасения. Это движение сопровождается словами – такими же медленными, как если бы хотелось ухватить каждое мгновение этого жеста всем телом: «Во имя Отца…, и Сына…, и Святого Духа… Аминь». Потом взрослый отпускает руку ребенка и с готовностью помочь наблюдает, как тот один повторяет то же, и этот уже преподанный жест становится чем-то вроде одеяния, которое будет расти вместе с ним, облекая его так, как лишь Дух знает. С того момента данный жест, его символическая сила принадлежит нам или, лучше сказать, мы принадлежим этому жесту, он формирует нас, мы формируемся им. Не нужно слишком много слов, не нужно понимать этот жест до конца: нужно быть маленьким, и преподавая его, и учась ему. Остальное – дело Духа. Так нас посвятили в символический язык. И мы не можем допустить, чтобы это богатство у нас украли. С возрастом у нас может появляться все больше средств для понимания, но всегда при том условии, что мы останемся маленькими.
48. Один из способов сохранения и углубления живого понимания символов литургии, безусловно, заключается в заботе об искусстве служения. И это выражение было предметом разных толкований. Оно становится яснее, когда его рассматривают с учетом богословского смысла литургии, который нам приоткрывает п. 7 «Sacrosanctum concilium» и на который мы не раз уже ссылались. Ars celebrandi нельзя свести к одному лишь соблюдению рубрик или, напротив, рассматривать как плод некоей творческой фантазии, свободной от всяких правил, а иногда и просто дикой. Обряд – сам по себе норма, а норма не бывает самоцелью, но всегда служит высшей реальности, которую должна беречь.
49. Как и любое искусство, оно требует различных знаний.
Прежде всего, понимания характерной динамики литургии. Момент богослужебного действа – это время, когда благодаря воспоминанию пасхальная тайна вновь свершается в настоящем, дабы крещеные, став сопричастными ей, смогли пережить ее на собственном опыте: без такого понимания можно легко зациклиться на внешней форме (более или менее изысканной) или (более или менее слепо) увлечься рубриками.
Затем следует знать, как Дух Святой действует в каждом литургическом акте: искусство служения должно быть созвучно действию Духа. Только это избавит его от всякого субъективизма как результата доминирования индивидуальных чувств и от всякого культурализма, т.е. некритичного усвоения элементов культуры, не имеющего ничего общего с правильным процессом аккультурации.
Необходимо, наконец, знать динамику символического языка, его специфику и эффективность.
50. Эти краткие наброски показывают нам, что искусство служения не терпит импровизации. Как и любое другое искусство, оно требует усердного упражнения. Ремесленнику достаточно техники, а художник при всем знании техники не может обойтись без вдохновения, которое представляет собой позитивную форму одержимости: настоящий художник не владеет искусством – искусство владеет художником. Искусству служения учатся не на курсах ораторского мастерства или методов убеждения (не сужу намерения, вижу последствия). Любое средство может быть полезным, но оно всегда должно подчиняться природе литургии и действию Духа. Требуется пылкая самоотдача служению, чтобы оно само передало нам свое искусство. Гвардини пишет: «Нам следует учитывать, насколько глубоко мы все еще погружены в индивидуализм и субъективизм, насколько отвыкли от воззваний к величию и насколько мала мера нашей религиозной жизни. Должно пробудиться чувство великого стиля молитвы, желание вовлечь в нее и наше бытие. Но путь для достижения этих целей – дисциплина, отказ от нежненькой сентиментальности, серьезная работа в послушании Церкви над нашей жизнью и нашим религиозным поведением».[15] Так познается искусство служения.
51. Говоря на эту тему, мы думаем, что она касается только рукоположенных служителей, занимающих место предстоятеля. На самом же деле, все крещеные призваны жить этим. Имею в виду все действия и слова общины: собраться, идти в процессии, сидеть, стоять, встать на колени, петь, молчать, отвечать, смотреть и слушать. Есть много разных способов, с помощью которых собрание, «как один человек» (Неем 8, 1), участвует в богослужении. Когда люди все вместе совершают один и тот же жест, говорят все вместе в один голос, каждому в отдельности передается сила всего собрания. Это единообразие не только не убивает, а, напротив, учит отдельных верующих открывать подлинную уникальность собственной личности не в индивидуалистских установках, а в осознании того, что они составляют одно тело. Речь идет не об обязанности следовать литургическому этикету: скорее, речь идет о «дисциплине» в том смысле, в каком ее понимал Гвардини, и она, если мы соблюдаем ее искренне, формирует нас: эти действия и слова наводят порядок в нашем внутреннем мире, помогая нам жить чувствами, отношениями и поведением. Это не провозглашение идеалов, которыми нужно стараться вдохновляться, а акт, вовлекающий тело во всей его совокупности, т.е. в его бытии единства души и тела.
52. Среди ритуальных актов, совершаемых всем собранием, абсолютно важное место принадлежит молчанию. Рубрики несколько раз предписывают его: вся литургия Евхаристии погружена в молчание, которое сначала его предваряет и знаменует каждый момент ее ритуального развития. Действительно, оно наступает в ходе акта покаяния, после призыва к молитве, в Литургии слова (перед чтениями, между ними и после проповеди), во время евхаристической молитвы и после причащения.[16] И это не убежище, в котором можно спрятаться для внутренней изоляции, когда ритуалы как будто отвлекают и только мучают нас: подобное молчание противоречило бы сущности самой литургии. Литургическое молчание – это нечто гораздо большее: оно символизирует присутствие и действие Святого Духа, животворящего все богослужебное действо, и потому часто является кульминацией ритуального последования. Именно потому, что символ Духа в силах выразить свое многогранное действие. Итак, возвращаясь к вышеперечисленным моментам, молчание движет к покаянию и жажде обращения, побуждает слушать слово и молиться, располагает к поклонению Телу и Крови Христа, приоткрывает каждому в глубине общения то, что Дух хочет совершить в жизни, чтобы сообразовать нас с преломляемым Хлебом. Поэтому мы призваны с особым тщанием совершать символический акт молчания: в нем Дух придает нам форму.
53. Каждый жест и каждое слово подразумевают четкое действие, которое всегда ново, так как всегда происходит в какой-то новый момент нашей жизни. Поясню одним простым примером. Мы становимся на колени, чтобы просить прощения, смирить свою гордыню, принести Богу наши слезы, молить Его вмешаться, благодарить Его за обретенные дары: один и тот же жест, по сути выражающий нашу ничтожность пред Богом. Однако, совершаемый в разные моменты нашей жизни, он формирует нашу глубинную внутреннюю сущность, чтобы затем проявиться вовне в наших отношениях с Богом и братьями. И для преклонения колен тоже нужно искусство, т.е. полное осознание его символического смысла и необходимости того, чтобы данным жестом мы выражали наш способ пребывания в присутствии Господнем. Если все это верно для такого простого жеста, то еще более верно для служения слова? Какому искусству мы призваны учиться, чтобы возвещать его, слушать, черпать в нем вдохновение для молитвы, претворять его в жизнь? Все это заслуживает величайшей заботы – не формальной и внешней, а живой и внутренней, чтобы каждый акт и каждое слово литургии, выраженное с «искусством», формировало христианскую личность отдельного человека и общины в целом.
54. Если верно, что ars celebrandi касается всего служащего собрания, то не менее верно, что рукоположенные служители должны особенно заботиться о нем. При посещении христианских общин мне часто доводилось замечать, что то, как они переживают литургию, обусловлено (к лучшему или, как ни прискорбно, к худшему) тем, как их настоятель предстоит в собрании. Можно было бы сказать, что существуют разные «модели» предстояния. Вот возможный перечень противоположных друг другу подходов, характеризующих явно ненадлежащее предстояние: суровая ригидность или чрезмерная креативность; одухотворенный мистицизм или практичный функционализм; торопливая поспешность или подчеркнутая медлительность; неряшливая небрежность или преувеличенная утонченность; избыточная любезность или жреческая холодность. Несмотря на широту всей этой гаммы, корень у всех этих неадекватных проявлений, по-моему, один: обостренный персонализм стиля литургического служения, который порой отражает плохо скрытое маниакальное желание играть первые роли. Зачастую это особенно ярко проявляется, когда наши богослужения транслируются в сети, что не всегда бывает уместным и стоит отдельного размышления. Конечно же, это не самые распространенные подходы, но нередко собрания страдают от таких «злоупотреблений».
55. Можно много говорить о значении и тонкостях предстояния. Не раз я останавливался на том, сколь ответственной задачей является проповедь.[17] Здесь ограничусь лишь некоторыми более общими соображениями в русле все того же желания поразмышлять с вами над тем, как нас формирует литургия. Хочу остановиться на нормальной обрядовости воскресных Месс в наших общинах: т.е. обращаюсь к пресвитерам, но опосредованно ко всем рукоположенным служителям.
56. Пресвитер живет типичным для него участием в литургическом служении в силу того дара, который он обрел в таинстве рукоположения: эта типичность выражается как раз-таки в предстоянии. Как и в случае всех других обязанностей, которые он призван выполнять, речь идет не столько о задаче, возложенной на него общиной, сколько о последствии излияния Святого Духа при рукоположении, которое наделяет его необходимыми для выполнения этой задачи полномочиями. Пресвитер также формируется своим предстоянием на литургии, которую совершает.
57. Чтобы пресвитер исполнял это служение надлежаще, т.е. с искусством, фундаментально важно для него живо сознавать, что он по милосердию Божьему воплощает в себе особое присутствие Воскресшего. Рукоположенный служитель сам по себе – одна из тех форм присутствия Господня, которые придают уникальности христианскому собранию и отличают его от любого иного (ср. «Sacrosanctum concilium», п. 7). Данный факт дает «сакраментальный» – в широком смысле – вес всем жестам и словам предстоятеля. Собрание имеет право чувствовать в этих жестах и словах желание Господа сегодня, как и на Тайной вечере, и далее есть Пасху с нами. Таким образом, главное действующее лицо – Воскресший, а не наша незрелость, которая, беря на себя ту или иную роль и манеру поведения, стремится к представительности, которой не может обладать. Сам пресвитер охвачен той жаждой общения, которую Господь испытывает в отношении каждого: он как бы становится посредине между пылающим любовью Сердцем Иисуса и сердцем каждого верующего, который и есть предмет любви Господней. Предстоять на Евхаристии – значит погрузиться в печь любви Божьей. Когда нам дано понять или даже просто предугадать эту реальность, мы точно не нуждаемся более в каком-то руководстве, которое предписывало бы нам надлежащее поведение. Если такое руководство нам необходимо, то лишь по нашему жестокосердию. Высочайшая, а потому и самая требовательная норма – это сама реальность евхаристического служения, подбирающего слова, жесты и чувства, давая нам понять, насколько они соответствуют той задаче, которую должны выполнять. Очевидно, что и здесь не может быть никакой импровизации: это искусство, которое требует от пресвитера практики, т.е. постоянного контакта с огнем любви, низвести который на землю пришел Господь (ср. Лк 12, 49).
58. Когда первая община преломляла хлеб, послушная велению Господа, при этом присутствовала Мария, сопровождавшая первые шаги Церкви: «Все они единодушно пребывали в молитве и молении с некоторыми женами и Мариею, Материю Иисуса» (Деян 1, 14). Дева-Мать «присматривала» за жестами своего Сына, вверенными апостолам. Как она, вняв словам ангела Гавриила, хранила в своем лоне воплотившееся Слово, так теперь опять хранит в лоне Церкви те действа, которые созидают тело ее Сына. В своем лоне Приснодева хранит пресвитера, повторяющего силой дара, обретенного в таинстве рукоположения, эти действа. Зачем же норма, которая указывала бы нам, как себя вести?
59. Став орудиями распространения на земле огня Его любви, пресвитеры, хранимые в лоне Марии – Девы, ставшей Церковью, как пел св. Франциск, позволяют обрабатывать себя Духу, желающему довершить то дело, которое Он начал при их рукоположении. Действие Духа дает им возможность осуществлять их предстояние на евхаристическом собрании со страхом Петра, сознающего, что грешен (ср. Лк 5, 1-11), с глубоким смирением страдающего Раба (ср. Ис 42 и сл.), с жаждой стать «пищей» вверенного ему народа, неся свое ежедневное служение.
60. Само литургическое служение воспитывает такое качество предстояния: еще раз повторим, что это непросто согласие ума, даже если весь наш разум и наши чувства в него вовлечены. Т.е. предстоятеля формируют слова и жесты, которые литургия вкладывает в его уста и руки.
Он не сидит на троне,[18] ибо Господь царствует со смирением слуги.
Он не отнимает центральное место у алтаря – «знамения Христа, из Чьего прободенного бока проистекли вода и кровь – источник таинств Церкви и средоточие нашей хвалы и общего благодарения».[19]
Когда пресвитер приступает к алтарю для приношения, его учат смирению и покаянию слова: «В духе смирения и с сокрушенным сердцем да будем приняты Тобою, Господи; и таковой да станет жертва наша пред лицем Твоим сегодня, дабы угодна была Тебе, Господи Боже».[20]
Он не может полагаться на себя во вверенном ему служении, потому что литургия предлагает ему просить об очищении в знамении воды: «Омой меня, Господи, от беззакония моего и от греха моего очисти меня».[21]
Слова, которые литургия вкладывает в его уста, имеют разное содержание, требующее специфических тональностей: ввиду значения этих слов от пресвитера требуется истинное ars dicendi (лат.: «искусство произношения»). Они придают форму его внутренним чувствам и в мольбе к Отцу от имени собрания, и в призыве, обращаемом к собранию, и в единодушном восклицании вместе со всем собранием.
В евхаристической молитве, в которую включаются также все крещеные, слушая в благоговении и молчании и участвуя восклицаниями,[22] предстоятель обретает силу от имени всего святого народа напоминать Отцу о приношении Его Сына на Тайной вечере, дабы этот безмерный дар вновь предстал на алтаре. В этом приношении он участвует сам, принося себя. Пресвитер не может повествовать Отцу о Тайной вечере, не участвуя в ней сам. Он не может сказать: «Примите и вкусите от него все, ибо это есть тело Мое, которое за вас будет предано» и не жить той же жаждой отдать собственное тело, собственную жизнь за вверенный ему народ. Именно это происходит при исполнении его служения.
Все это и многое другое воспитывает пресвитера для его служения.
* * *
61. Выше я только предложил некоторые размышления, которые, конечно же, не исчерпывают безмерного сокровища совершения святых тайн. Прошу всех епископов, пресвитеров и дьяконов, воспитателей семинаристов, преподавателей богословских факультетов и всех катехизаторов помогать святому народу Божьему приступать к литургии, которая всегда была первым источником христианской духовности. Нам нужно неустанно снова и снова постигать богатства общих принципов, изложенных в первых пунктах «Sacrosanctum concilium», учитывая глубинную связь первой соборной конституции со всеми остальными. Поэтому мы не можем вернуться к той ритуальной форме, которую соборные отцы cum Petro (лат.: «с Петром») и sub Petro, (лат.: «под Петром») сочли необходимым реформировать, одобрив под водительством Святого Духа и своей пастырской совести принципы, давших начало реформе. Святые понтифики Павел VI и Иоанн Павел II, утверждая реформированные литургические книги ex decreto Sacrosancti Œcumenici Concilii Vaticani II (лат.: «по декрету Священного вселенского II Ватиканского собора»), обеспечили соответствие реформы собору. Потому я написал «Traditionis custodes», чтобы Церковь могла возносить в разнообразии языков одну единую и идентичную молитву, способную выразить ее единство.[23] Мне хотелось бы, как я уже писал, чтобы это единство было восстановлено во всей Церкви римского обряда.
62. Мне хотелось бы, чтобы нынешнее послание помогло нам оживить восхищение красотою истины христианской литургии, помнить о необходимости подлинного литургического воспитания и сознавать значение искусства служения, дабы оно было служением истине пасхальной тайны и сопричастности всех крещеных в соответствии с особенностями призвания каждого.
Все это богатство недалеко от нас: оно в наших храмах, в наших христианских праздниках, в центральной роли воскресенья, в силе таинств, которые мы совершаем. Христианская жизнь – это нескончаемый процесс роста, и мы призваны позволить созидать себя в радости и общении.
63. Поэтому мне хотелось бы дать вам еще одну подсказку, которая поможет нам идти вперед по нашему пути. Призываю вас стараться заново открыть для себя смысл литургического года и дня Господня: это еще одно веление Собора (ср. «Sacrosanctum concilium», пп. 102-111).
64. В свете сказанного выше нам становится понятно, что литургический год для нас – это возможность все глубже познавать тайну Христову, погружая собственную жизнь в сокровенную сущность Его Пасхи в ожидании Его возвращения. Вот настоящая непрерывная подготовка. Наша жизнь – это не случайная и хаотичная последовательность событий, а путь, на котором от Пасхи к Пасхе мы сообразуемся с Ним, «ожидая блаженного упования и пришествия Спасителя нашего, Иисуса Христа».[24]
65. С течением времени, обновляемого Пасхой, Церковь каждые восемь дней празднует по воскресеньям событие спасения. Воскресенье – это не столько заповедь, сколько данный Богом Его народу дар (поэтому Церковь чтит воскресенье как заповедь). Воскресное служение предоставляет христианской общине возможность формироваться Евхаристией. От воскресенья к воскресенью слово Воскресшего озаряет наше бытие, желая совершить в нас то, для чего было послано (ср. Ис 55, 10-11). От воскресенья к воскресенью причащение Тела и Крови Христовых делает и нашу жизнь угодной Отцу жертвой в братском общении, выливающемся в солидарность, радушие и служение. От воскресенья к воскресенью сила преломленного хлеба поддерживает нас при возвещении Евангелия, в котором проявляется подлинность нашего литургического служения.
Оставим споры, чтобы вместе слушать, что Дух говорит Церкви, будем блюсти общение и продолжать восторгаться красотою литургии. Нам дарована Пасха, так пусть же нас хранит всегда живое желание Господа мочь вместе с нами есть ее. Под взором Марии, Матери Церкви.
Дано в Риме, у св. Иоанна на Латеране, 29 июня, в торжество свв. апостолов Петра и Павла, 2022 г., десятого года моего понтификата.
ФРАНЦИСК
_______________
Все человечество да трепещет, да содрогается вся вселенная, и да ликуют небеса,
когда на алтаре в руках священника
предстает Христос, Сын живого Бога.
О, изумительная высь и чудесное изволение!
О, величайшее смирение! О, смиренное величие,
ведь Господь вселенной, Бог и Божий Сын,
смирился до того, что скрылся ради нашего спасения
под видом маленького хлеба!
Взгляните, братья, на смирение Бона
и откройте Ему свои сердца,
смиритесь тоже, дабы Он вознес вас.
Итак, ничто из своего не оставляйте для себя,
дабы всех и целиком вас принял Тот, Кто вам отдал целиком Себя.
Св. Франциск Ассизский,
Послание всему ордену, II, 26-29
[1] ср. Лев Великий, «Sermo LXXIV: De ascensione Domini II», 1: «Что… в Искупителе нашем было зримо, перешло в таинства».
[2] ср. III префация Пасхи, «Римский миссал»: «Закланный, Он не умирает, и, умерщвленный, живет вечно».
[3] см. «Римский миссал».
[4] ср. Августин, «Enarrationes in psalmos», Ps. 138, 2; Молитва после VII чтения Навечерия Пасхи, «Римский миссал»; Молитва над дарами – О церкви (B), «Римский миссал».
[5] ср. Августин, «In Ioannis Evangelium tractatus», XXVI, 13.
[6] ср. Окружное послание «Mediator Dei» (20 ноября 1947 г.), в: AAS 39 (1947) 532.
[7] AAS 56 (1964), 34.
[8] Р. Гвардини, „Liturgische Bildung“ (1923 г.), в: „Liturgie und liturgische Bildung“ (Майнц, 1992 г.), стр. 43.
[9] Р. Гвардини, „Der Kultakt und die gegenwärtige Aufgabe der Liturgischen Bildung“ (1964 г.), в: „Liturgie und liturgische Bildung“ (Майнц, 1992 г.), стр. 14.
[10] “De Ordinatione Episcopi, Presbyterorum et Diaconorum» (1990 г.), стр. 95: «Agnosce quod ages, imitare quod tractabis, et vitam tuam mysterio dominicæ crucis conforma».
[11] Лев Великий, «Sermo XII: De Passione», III, 7.
[12] Ириней Лионский, «Adversus hæreses», IV, 20, 7.
[13] Р. Гваридини, „Liturgische Bildung“ (1923 г.), в: „Liturgie und liturgische Bildung“, Майнц, 1992 г., стр. 36.
[14] “Cantico delle Creature”, “Fonti Francescane”, п. 263 (перевод С. Аверинцева в: «Итальянская поэзия в русских переводах», Москва, «Радуга», 1992 г., стр. 9).
[15] Р. Гвардини, „Liturgische Bildung“ (1923 г.), в: „Liturgie und liturgische Bildung“, Майнц, 1992 г., стр. 99.
[16] ср. «Institutio Generalis Missalis Romani», пп. 45; 51; 54-56; 66; 71; 78; 84; 88; 271.
[17] См. Апостольское увещевание «Evangelii gaudium» (24 ноября 2013 г.), пп. 135-144.
[18] ср. «Общее наставление к Римскому миссалу», п. 310.
[19] Молитва освящения из «Чина освящения церкви и алтаря» (1977 г.).
[20] «Римский миссал» (2008 г.): «In spiritu humilitatis et in animo contrito suscipiamur a te, Domine; et sic fiat sacrificium nostrum in conspectu tuo hodie, ut placeat tibi, Domine Deus».
[21] «Римский миссал» (2008 г.): «Lava me, Domine, ab iniquitate mea, et a peccato meo munda me».
[22] ср. «Общее наставление к Римскому миссалу», пп. 78-79.
[23] ср. Павел VI, Апостольская конституция «Missale Romanum» (3 апреля 1969 г.), в: AAS 61 (1969 г.), 222.
[24] «Missale Romanum» (2008 г.): «…exspectantes beatam spem et adventum Salvatoris nostri Iesu Christi».
Источник: vatican.va
Перевод: "Кредо"
.
