Ватикан. Встреча епископа Римского со священниками его епархии, традиционно проходящая в начале Великого поста (27 февраля), на этот раз обошлась без Папы, который из-за легкого недомогания остался дома. Однако участники собрания, которое при нынешнем Понтифике стало проходить в Латеранской базилике в форме духовных упражнений с возможностью исповеди, всё же услышали папское наставление, которое зачитал генеральный викарий Римской епархии кардинал Анджело де Донатис. Святой Отец озаглавил свою речь: «Горечи священнической жизни». И, хотя подзаголовок «размышления ad intra» (т.е. для внутреннего использования – ред.) дает понять, кому она адресована в первую очередь, с ней не лишним будет ознакомиться и другим. Ниже мы приводим ее целиком:
Не собираюсь здесь долго размышлять о лишениях, связанных с миссией священника: это хорошо известные и широко уже изученные вещи. Мне хотелось бы поговорить с вами сегодня о враге скрытном, который находит много способов маскироваться и прятаться и, как паразит, медленно крадет у нас радость служения, к которому мы когда-то были призваны. Хочу поговорить с вами о тех горестях, что окутывают густым туманом наши отношения с верой, епископом и собратьями. Мы знаем, что могут быть иные корни и ситуации. Но сказанное здесь – это синтез многих моих встреч с некоторыми из вас.
Сразу же отмечу две вещи: во-первых, эти строки – результат бесед с некоторыми семинаристами и священниками из различных итальянских епархий, и их не следует и нельзя относить к какой-то конкретной ситуации. Во-вторых, большинство священников, с которыми я знаком, довольны своей жизнью и считают эти горечи одной из составляющих нормальной жизни, излишне не драматизируя. Моим намерением скорее было озвучить то, что слышу, чем высказывать свое мнение на эту тему.
Глядя в лицо своим горечам и справляясь с ними, мы можем соприкоснуться с нашим человеческим естеством – нашим благословенным человеческим естеством и благодаря этому вспомнить, что как священники мы призваны быть не всемогущими, а грешными, но прощенными и посланными людьми. Как говорил св. Ириней Лионский, «то, что не принято, не искуплено». Пусть и эти «горечи» побудят нас пламеннее поклоняться Отцу и помогут вновь ощутить силу Его милосердного помазания (ср. Лк 15, 11-32), чтобы вместе с псалмопевцем мы смогли сказать: «Ты обратил сетование мое в ликование, снял с меня вретище и препоясал меня веселием, да славит Тебя душа моя и да не умолкает» (Пс 30[29], 12-13).
«А мы надеялись было, что Он есть Тот», – жалуются друг другу ученики из Эммауса (ср. Лк 24, 21). Не свершившиеся надежды – вот корень их горечи. Однако следует задуматься: Господь ли разочаровал нас или же это мы перепутали надежду с нашими ожиданиями? Ведь, на самом деле, христианская надежда не разочаровывает и не рушится. Надеяться – значит убедить себя не в том, что жизнь станет лучше, а скорее в том, что у всего происходящего есть смысл в свете Пасхи. Но для того, чтобы надеяться по-христиански, нужно, как учил св. Августин в послании к Пробе, прожить насыщенную молитвенную жизнь. Только так можно научиться различать ожидания и надежды.
Однако отношения с Богом могут быть более существенной причиной горечи, чем просто разочарование душпастыря. Порой кажется, что Он не оправдывает ожиданий полной и обильной жизни, которыми мы дышали в день рукоположения. Бывает, что так и не закончившееся детство мешает перейти от мечты к надежде. Возможно, у нас как у священников слишком уж всё «классно» в отношениях с Богом, и мы даже не отваживаемся протестовать в своей молитве, что, кстати, псалмопевец делает очень и очень часто: протестовать не только ради себя, но и ради нашей паствы. Ведь пастырь несет и горечи своей паствы… Но даже псалмы прошли «цензуру», и зачастую нам совсем чужда протестная духовность. И мы впадаем в цинизм: недовольные и немножечко разочарованные. Истинный протест взрослого человека – это протест не против Бога, а перед Ним, так как продиктован упованием на Него: молящийся напоминает Отцу, Кто Он такой и что достойно Его имени. Мы должны святить Его имя, но иногда ученикам приходится будить Господа и говорить ему: «Неужели Тебе нужды нет, что мы погибаем?» (Мк 4, 35-41). Таким образом, Господь желает вовлечь нас непосредственно в Свое царство – не в качестве зрителей, а активных участников.
Какая разница между ожиданием и надеждой? Ожидание рождается, когда мы проводим жизнь, стараясь сохранить ее: выбиваемся из сил в поисках уверенности в завтрашнем дне, зарплат, повышений… И, получая желаемое, чувствуем себя так, как будто никогда не умрем, как будто всегда будет так! Потому что наш ориентир – мы сами. Надежда же – это нечто, что рождается в сердце, когда человек решается больше не защищаться. Когда я признаю собственную ограниченность и то, что не всё начинается и заканчивается мной, тогда признаю и важность упования. Еще театинец Лоренцо Скуполи в своей «Духовной битве» учил тому, что ключ ко всему в двойственном и одновременном движении: не доверять себе, довериться Богу. Надеюсь я не тогда, когда ничего другого уже не остается, а тогда, когда прекращаю действовать лишь для себя. Надежда держится на союзе: Бог говорил со мной и обещал мне в день рукоположения, что моя жизнь будет наполнена полнотой и сладостью заповедей блаженства, конечно, не лишена проблем, как и у всех людей, но всё же прекрасна. Моя жизнь сладка, если я творю Пасху, а не потому, что всё бывает так, как я сказал.
И здесь мы понимаем еще одну вещь: недостаточно только выслушать историю, чтобы понять процессы. Нужно слушать историю и нашу жизнь в свете Слова Божьего. Ученики из Эммауса преодолели разочарование, когда Воскресший открыл им разум для понимания Писания. То есть всё поменяется к лучшему не только потому, что мы поменяем руководство, миссию или стратегию, но и потому, что нас утешит Слово. Пророк Иеремия восклицал: «Было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего» (15, 16).
Горечь, если она не следствие собственной вины, нужно принять. Она может оказаться большим шансом. Наверное, она даже благотворна, потому что в ней звенит внутренний набат: ты перепутал уверенность в завтрашнем дне с союзом, ты становишься «несмысленным и медлительным сердцем». Бывает такая печаль, которая может привести нас к Богу. Примем ее, Не стоит мучить себя. Она может стать для нас благом. Святой Франциск Ассизский тоже пережил это, о чём он напоминает нам в своем «Завещании» (ср. «Францисканские аналы», 110). Горечь превратится в великую сладость, а легко дающиеся, мирские сладости превратятся в горечь.
Не хочу впадать в риторику или искать козла отпущения, а тем более оправдываться или оправдывать моих коллег. Давно уже пора отбросить этот штамп, будто во всём всегда виновато начальство. У всех нас есть маленькие и большие недостатки. В наши дни везде как будто царит (и не только среди нас) общая атмосфера посредственности, которая предостерегает нас от легкомысленных суждений. Но факт остается фактом: много горечи в жизни священника возникает из-за упущений их пастырей.
Всем нам на опыте приходится убеждаться в собственной ограниченности и недостатках. Нам приходится бывать в таких ситуациях, в которых мы понимаем, что не готовы к ним… Однако, чем заметнее наша должность или служение, тем очевиднее для всех становятся недостатки, и, что логично, тем больше мы рискуем ошибиться. Какие упущения? Здесь не имеются в виду часто неизбежные разногласия по административным вопросам или стилям душпопечения. Такое можно стерпеть: ведь это часть земной жизни. Пока Христос не станет всем во всех, все будут пытаться навязать себя всем! Падший Адам в нас толкает нас на подобные штучки.
Настоящая проблема, которая действительно огорчает – это не разногласия (и даже не ошибки: епископ тоже имеет право ошибаться, как и все твари!), а скорее две очень серьезные и губительные для священников проблемы.
Прежде всего, некая авторитарная программа: неприятие тех из нас, кто думает иначе. Одним словом, их переводят в разряд тех, кто идет против течения, для «различения» записывают в недовольные. Парресия похоронена в неистовом навязывании проектов. Культ инициатив подменяет сущность: одна вера, одно крещение, один Бог – Отец всех. Участие в инициативах рискует стать мерилом братского общения. Но это общение не всегда означает единодушие мнений. Нельзя также полагать, что общение может быть исключительно однонаправленным: священники должны хранить общение с епископом, а епископы – со священниками: это вопрос не демократии, а отцовства.
Святой Бенедикт в «Правиле», а именно в знаменитой главе III, рекомендует аббату, когда ему приходится решать важный вопрос, советоваться со всей общиной, включая самых младших. При этом он заявляет, что окончательное решение остается только за аббатом, который должен распоряжаться всем благоразумно и уравновешенно. Бенедикт не ставит под вопрос полномочия, совсем наоборот – это аббат несет ответственность перед Богом за управление монастырем. Но всё же говорится, что при принятии решений он должен быть «благоразумным и уравновешенным». Первое слово нам вполне понятно: благоразумие и рассудительность – часть общеупотребимой лексики.
Менее понятен термин «уравновешенность»: быть уравновешенным в данном случае значит учитывать мнение всех и обеспечить представительство ожиданий паствы, никому не отдавая предпочтений. Большое искушение для пастыря – окружить себя «своими», «приближенными», когда реальные компетенции подменяются предполагаемой лояльностью, и уже не видится различий между теми, кто просто угождает и кто советует бескорыстно. Это очень болезненно переносит паства, которая часто молча принимает, никак не выражая своих чувств. Кодекс канонического права напоминает, что у верующих «есть право, а зачастую даже обязанность выразить священным пастырям свои мысли, когда речь идет о благе Церкви» (кан. 212, §3). Конечно, в наши ужасно нестабильные и ненадежные времена решением может показаться авторитаризм (в политической сфере это очевидно). Но истинная забота, как говорит св. Бенедикт, состоит в равновесии, а не в единообразии[1].
Священник в последние годы тяжело страдает от скандалов – финансовых и сексуальных. Подозрительность резко сделала отношение к нему холодным и формальным, он не пользуется более доверием других, а некоторые даже как будто ставят перед собой задачу уничтожать, умалять, сеять подозрения. Лукавый старается использовать атмосферу этих скандалов, чтобы соблазнить нас, подтолкнув к «донатистскому» пониманию Церкви: внутри лишь безупречные, а снаружи те, кто ошибается! У нас ложные представления о воинствующей Церкви, своего рода экклезиологическое пуританство. Невеста Христова была и остается полем, на котором до самой парусии будут расти и пшеница, и плевелы. Тот, кто не усвоил это евангельское видение реальности, подвергает себя опасности неописуемой и бесплодной горечи.
В любом случае, публичные и преданные широкой огласке грехи клира сделали всех осторожнее и сдержаннее, когда дело касается более тесных контактов, а особенно общения в вере. Проводится всё больше различных встреч – по постоянной катехизации и других, но люди в них уже участвуют не с таким открытым сердцем. Всё больше «общин», но меньше общения! При встрече с новым собратом у нас сам собой возникает молчаливый вопрос: «Кто он на самом деле? Можно ли ему довериться?»
И дело здесь не в одиночестве: это не проблема, а один из аспектов тайны общения. Христианское одиночество – это одиночество того, кто входит в свою комнату и молится Отцу в тайне, это благословение, подлинный родник радушия к другим. Настоящая проблема появляется тогда, когда мы не находим больше времени для одиночества. Без него нет бескорыстной любви, а другие становятся лишь суррогатом пустоты. Вот почему мы как священники всегда должны вновь и вновь учиться быть «по-евангельски» одни, как Иисус по ночам бывал с Отцом[2].
Драма – это, скорее, изоляция, которая не то же самое, что одиночество. Изоляция – это не столько внешнее обстоятельство – ведь мы всегда среди людей, сколько нечто присущее душе священника. Начну с самой глубокой изоляции, чтобы затем коснуться ее наиболее видимой формы.
Изолированные от благодати: не избежав воздействия обмирщения, мы не верим и не чувствуем себя более окруженными небесными друзьями – «таким облаком свидетелей» (ср. Евр 12, 1). У нас возникает ощущение, что наши беды и невзгоды никого не трогают. Мир благодати постепенно становится чужим, святые кажутся нам просто «воображаемыми друзьями» малышей. Дух, обитающий в сердце – действительно, а не фигурально, становится чем-то, чего мы, возможно, никогда и не испытывали из-за собственной рассеянности или халатности. Мы знаем, но не «касаемся». Удаленность от силы благодати ведет к рационализму или чувственности… и никогда к искупленной плоти.
Изолироваться от истории: всё как будто бы проходит здесь и сейчас без надежды на обетованные блага и грядущую награду. Всё начинается и заканчивается вместе с нами. Моя смерть – это не переход свидетеля, а незаслуженный конец. Чем более мы чувствуем себя особенными, сильными, богатыми дарами, тем больше закрываем сердце на неразрывный смысл истории народа Божьего, частью которой сами же являемся. Наше индивидуалистическое сознание заставляет нас считать, что ничего не было до нас и ничего не будет после. И именно поэтому нам бывает так трудно заботиться о сохранении того доброго, что сделал наш предшественник: часто, едва прибыв в приход, мы считаем своим долгом устроить tabula rasa, только бы выделиться и продемонстрировать всем отличия. Мы не способны продолжать добро, которое не мы создали! Мы начинаем всё с нуля, потому что нам не нравится быть частью общего пути спасения.
Изолированные от других: изоляция от благодати и от истории является одной из причин нашей неспособности строить между собой серьезные доверительные отношения и евангельское общение друг с другом. В изоляции мои проблемы мне кажутся уникальными и непреодолимыми: никто не в состоянии меня понять. Это одно из любимых убеждений отца лжи. Вспомним слова Бернаноса: «Лишь спустя долгое время мы узнаем его, а печаль, которая его предвозвещает, предшествует ему – как же она сладка! Это самый питательный из эликсиров демона – его амброзия!»[3] Эта мысль постепенно обретает плоть и замыкает нас в себе, отдаляет от других и внушает чувство собственного превосходства. Ведь никто не сможет соответствовать нашим высоким требованиям. Постоянно повторяясь, эта мысль в итоге пускает корни в нас. «Скрывающий свои преступления не будет иметь успеха; а кто сознается и оставляет их, тот будет помилован» (Притч 28, 13).
Дьявол не хочет, чтобы ты говорил, рассказывал, делился. Так что ищи хорошего духовного отца, «хитрого» старца, который мог бы вести тебя. Никогда не изолируйтесь, никогда! Глубокое чувство общения возникает только тогда, когда я лично осознаю это «мы», кто я такой, кем был и буду. Иначе другие проблемы польются водопадом: изоляция, община без общения рождает конкуренцию, а не сотрудничество, желание всеобщего признания, а не радость разделяемой святости, и человек завязывает отношения лишь для того, чтобы или ощутить собственное превосходство над другими, или потешить свое самолюбие.
Вспомним народ Израильский, когда после трех дней странствия по пустыне, он приходит в Мерру, но не может напиться воды, потому что она горька. Народ возроптал, Моисей же воззвал к Господу, и вода стала сладкой (ср. Исх 15, 22-25). Верный Богу святой народ знает нас лучше, чем кто-либо другой. Он очень уважает своих пастырей и умеет поддержать их и заботиться о них. Он знает наши горечи и тоже молится Господу о нас. Присоединимся к его молитвам и попросим Господа превратить наши горечи в сладкую воду для Его народа. Попросим Господа даровать нам способность признать то, что вселяет горечь в нас, и таким образом стать и быть познавшими примирение людьми, что примиряют, умиротворенными людьми, что умиротворяют, людьми полными надежды, сеющими надежду. Народ Божий ждет, чтобы мы были мастерами духа, способными указать колодцы сладкой воды среди пустыни.
[1] Вторая причина горечи связана с «потерей» в служении пастырей: задавленные административными проблемами и личными трудностями, мы рискуем пренебречь munus docendi. Епископ – учитель веры, ортодоксии и «ортопатии», т.е. правой веры и правильного чувствования в Святом Духе. Во время епископского рукоположения при произнесении эпиклезы на голову кандидата возлагает открытый евангелиарий, а возложение митры служит внешним напоминанием о munus преподавать не личные убеждения, а евангельскую мудрость. Кто катехизатор для того постоянного ученика, каковым является священник? Конечно же, епископ! Но кто помнит об этом? Можно возразить, что сами священники обычно не хотят, чтобы епископы постоянно их учили. И это правда. Но даже если так, это не может быть серьезным поводом для того, чтобы отказываться от munus. Святой народ Божий имеет право на священников, которые учили бы веровать, а дьяконы и священники имеют право на епископа, который, в свою очередь, учил бы верить и надеяться на единственного Учителя, Путь, Истину и Жизнь, воспламеняющего их веру. Как священнику мне нужен не такой епископ, который бы меня устраивал, а такой, который помог бы мне поверить. Мне хотелось бы опереть на него мою богословскую надежду! Порой его функция сводится к тому, чтобы помогать собратьям, переживающим кризис (и это хорошо), но даже «здоровые ослы» нуждаются в том, чтобы их специально и спокойно слушали даже вне каких-то критических ситуаций. Так что вот второе упущение, которое может вызвать горечь: отказ от munus docendi в отношении священников (и не только). Авторитарные пастыри, утратившие авторитет, чтобы учить?
[2] Скажем честно, что это лишь наполовину одиночество, потому что это одиночество пастыря, наполненное именами, лицами, ситуациями, пастыря, который возвращается вечером усталый, чтобы поговорить со своим Господом обо всех этих людях. Одиночество пастыря – это одиночество, наполненное смехом и плачем людей и общины, это одиночество полное лиц, которые нужно предложить Господу.
[3] «Дневник сельского священника».
Источник: radiovaticana.cz
.
