TOTUM AMORIS EST

• 

Подробности

Категория: Апостольские послания

Опубликовано 09.02.2023 09:55

Просмотров: 521

«Все принадлежит любви».[1] Этими его словами мы можем резюмировать духовное наследие, оставленное нам св. Франциском Сальским, умершим четыре столетия назад, 28 декабря 1622 г., в Лионе. Ему исполнилось тогда чуть более пятидесяти лет, и вот уже два десятилетия он был епископом и князем Женевы «в изгнании». В Лион он прибыл после своей последней дипломатической миссии. Герцог Савойский попросил его сопровождать в Авиньон кардинала Маврикия Савойского. Им предстояло вместе выразить почтение молодому королю Людовику XIII, который возвращался в Париж, поднимаясь по долине Роны после победоносной военной кампании на юге Франции. Уставший и уже больной Франциск отправился в путь, движимый лишь чистым духом служения. «Если бы для их служения не было так полезно то, чтобы и отправился в этот путь, то у меня, конечно же, было бы множество добрых и веских причин уклониться от него. Однако, если нужно послужить им, то, живой я или мертвый, не отступлюсь, а пойду либо дам нести себя».[2] Такой уж у него был темперамент. В конце концов, добравшись до Лиона, он поселился при монастыре визитанок в доме садовника, чтобы не доставлять много хлопот и в то же время свободнее встречаться, с кем захочет.

Его уже давно мало впечатляло «зыбкое величие двора»,[3] и свои последние дни он провел в пастырском служении, встречаясь с разными людьми: исповеди, беседы, конференции, проповеди и последние необходимые письма духовным друзьям. Глубинный смысл такого образа жизни, наполненного Богом, со временем становился все яснее для него, и он просто и точно сформулировал его в своем знаменитом «Трактате о любви к Богу»: «Стоит человеку чуточку внимательнее подумать о божественном, и он тут же ощущает в сердце сладкое волнение, которое доказывает, что Бог есть Бог человеческого сердца».[4] Вот синтез его мысли. Опыт Бога – это наглядное проявление сердца человека. Не какая-то умственная конструкция, а скорее полное изумления и благодарности распознание, следующее за явлением Бога. Именно в сердце и через сердце проходит тот единый тонкий и напряженный процесс, в котором человек познает Бога и вместе с Ним самого себя, свой исток и глубину, свое свершение в призвании к любви. Он обнаруживает, что вера – не слепое движение, а, прежде всего, позиция сердца. В ней человек доверяется истине, которая представляется сознанию как «сладкое волнение», способное пробудить ответное и непреодолимое благорасположение к каждой тварной реальности, как он любил говаривать.

В свете сказанного выше становится понятно, что для св. Франциска Сальского нет лучшего места, чтобы искать Бога и помочь найти Его, чем сердце каждой женщины и каждого мужчины того времени. Он усвоил это, с самой ранней юности внимательно наблюдая за собой и изучая человеческое сердце.

Глубоко ощущая присутствие Божье в повседневности, на последней встрече тех лионских дней он оставил своим визитанкам слова, в которых затем для них запечатлелась память о нем: «Все я подытожил в этих двух словах, когда велел вам ничего не отвергать и ничего не желать, и мне больше нечего сказать».[5] Речь, однако, не идет о чистом произволе, «воле без смирения»[6] – о том тонком соблазне на пути к святости, который смешивает ее с оправданием своими силами, поклонением человеческой воле и собственным способностям, «что выливается в эгоцентричное и элитаристское самолюбование, лишенное истинной любви».[7] И тем более речь не о чистом квиетизме, пассивном безэмоциональном уходе в лишенное плоти и истории учение.[8] Эти слова, скорее, вытекают из созерцания самой жизни воплощенного Сына. То было 26 декабря, и святой говорил с монахинями в контексте празднования тайны Рождества: «Видите Младенца Иисуса в кормушке? Он сносит все удары жизни, холод и все то, чему Отец позволил с Ним произойти. Не отказывается от маленьких утешений, которые дает Ему Мать, и нигде не сказано, что Он никогда не протягивал руки, чтобы прижаться к ее груди. Он полностью доверялся ее заботе и предусмотрительности. Так и мы не должны желать чего-то и отказываться от чего-то, снося все, что Бог пошлет нам, холод и удары жизни».[9] Это привлекает его внимание к тому, что следует признать необходимость заботы о человеческой составляющей. Так что школа воплощения научила его читать историю и с упованием жить в ней.

 

Критерий любви

На собственном опыте он знал, что желание есть корень любой истинной духовной жизни и в то же время то поле, где возникают ее подделки. Потому, полной мерой черпая из предшествовавшей ему духовной традиции, Франциск осознал значение постоянного анализа желания посредством неустанных упражнений в распознании, а окончательный критерий оценки видел в любви. В период все той же своей последней остановки в Лионе в праздник св. Стефана, за два дня до смерти, святой говорил: «Это любовь придает совершенство нашим делам. И скажу вам больше. Человек, сносящий мученичество за Бога с одной капелькой любви, многого заслуживает, так как нельзя еще полнее отдать свою жизнь. Но другой, который не познает большего страдания, чем от простой царапины, но обладает двумя каплями любви, обретет гораздо бóльшую заслугу, потому что именно милосердие и любовь придают ценность нашим делам».[10]

Описывая сложные отношения между созерцанием и действием, он с поразительной ясностью он продолжал: «Вы знаете или должны знать, что созерцание как таковое лучше действия и активной жизни. Но, если в активной жизни обретается большее единение [с Богом], то лучше она. Если у сестры, которая стоит на кухне и держит над огнем сковороду, больше любви и милосердия, чем у другой, то материальный огонь не помешает, а поможет ей угодить Богу. Довольно часто можно встретить тех, кто един с Богом и в действии, и в одиночестве. В конце концов, я вновь и вновь возвращаюсь к вопросу о том, где бóльшая любовь».[11] Вот истинный вопрос, превосходящий по своей силе любую бесполезную сухость или самозамкнутость: спрашивать себя каждое мгновение, при каждом выборе, в любых жизненных обстоятельствах, где бóльшая любовь. Не случайно св. Иоанн Павел II называл св. Франциска Сальского «учителем божественной любви»,[12] и не только потому, что тот посвятил ей мощный трактат, но, в первую очередь, потому, что был ее свидетелем. С другой стороны, его сочинения нельзя рассматривать как теорию, созданную за письменным столом вдали от обычных человеческих забот. Ведь учение этого святого родилось из внимательного анализа опыта. Он лишь преобразил в доктрину то, что пережил и прочел с остротой просвещенного Духом ума в своей особой и новаторской пастырской деятельности. Синтез данного подхода изложен в предисловии к упомянутому «Трактату о любви к Богу»: «В святой Церкви все принадлежит любви, живет любовью, совершается ради любви и проистекает из любви».[13]

 

Первые годы: путь самопознания в Боге

Он родился 21 августа 1567 г. в замке Саль недалеко от Торанса в семье Франсуа де Нувель, сеньора де Буази, и Франсуазы де Сионна. «Живя на рубеже двух столетий – XV и XVI, Франциск вобрал в себя все лучшее из научных и культурных достижений уходящего века, примиряя наследие гуманизма со стремлением к абсолюту, свойственным мистическим течениям».[14]

Впитав азы культуры сначала в колледже в Ла-Рош-сюр-Форон, а затем в Анси, он отправился в Париж в недавно основанный иезуитами колледж Клермона. В столице Французского королевства, разоренной религиозными войнами, святой за короткое время пережил два внутренних кризиса подряд, которые наложили неизгладимую печать на всю его последующую жизнь. Но пламенная молитва, вознесенная им в церкви Сент-Этьен-де-Гре перед парижской Черной Мадонной, разожжет в его сердце пламя среди мрака, которое всегда будет гореть в нем, став ключом к прочтению своего и чужого опыта. «Что бы ни случилось, Ты, Господь, держащий все в Своих руках и ходящий путями справедливости и истины…, буду любить Тебя, Господи…, буду любить Тебя здесь, мой Боже, и всегда буду надеяться на милосердие Твое и всегда буду повторять хвалу Твою… О, Господи Иисусе, Ты всегда будешь моей надеждой и спасением на земле живых».[15]

Такую запись сделал он в своей тетради, когда вновь обрел мир. И этот опыт при всех его метаниях и вопросах всегда останется светом для него и укажет ему особый путь к тайне отношений Бога с человеком. Он поможет ему прислушиваться к жизни других и с тонкой проницательностью распознавать то внутреннее состояние, которое объединяет мысль с чувствами, разум с эмоциями и называет по имени «Бога человеческого сердца». Это позволило Франциску избежать риска наделить теоретической ценностью свой личный опыт, абсолютизируя его, и научило его кое-чему необычайному, следствию благодати – умению прочитывать в Боге пережитое лично и другими.

Хотя он никогда не собирался создавать собственную богословскую систему, его размышления над духовностью отличались выдающимися богословскими качествами. В нем проявляются важнейшие черты богословствования, о двух основополагающих измерениях которого никогда не следует забывать. Первое из них – это сама духовная жизнь, так как только в смиренной и настойчивой молитве, в открытости Святому Духу можно пытаться уразуметь и выразить Слово Божье: богословами становятся в горниле молитвы. Второе – церковная жизнь, способность чувствовать в Церкви и вместе с Церковью. Богословие тоже пострадало от индивидуалистической культуры, но христианский богослов развивает свою мысль, погрузившись в общину, преломляя в ней хлеб Слова.[16] Размышления Франциска Сальского в контексте дискуссий разных школ и при уважении к ним проистекали именно из этих двух важнейших измерений.

 

Открытие нового мира

По окончании курсов гуманитарных наук он поступил на право в Падуанский университет. А в Анси вернулся, уже определившись с дальнейшим направлением жизни, несмотря на сопротивление отца. Приняв священническое рукоположение 18 декабря 1593 г., в начале сентября года последующего по приглашению епископа монс. Клода де Гранье отправился на трудную миссию в Шабле епархии Анси – на кальвинистской территории, которая после запутанного лабиринта войн и мирных соглашений вновь перешла под контроль Савойского герцогства. То были напряженные и драматические годы. Здесь молодой священник столкнулся с жесткой непримиримостью, над которой позднее много размышлял, и в то же время открыл в себе способности посредника и мастера диалога. Кроме того, он проявил себя как изобретатель оригинальных и смелых пастырских практик, таких как знаменитые «летучие листки», висевшие повсюду и проскальзывавшие даже под двери домов.

В 1602 г. Франциск вернулся в Париж, чтобы по поручению все того же Гранье и с прямыми указаниями Апостольского престола выполнить деликатную дипломатическую миссию в связи с очередными переменами в политико-религиозной ситуации на территории Женевской епархии. Несмотря на добрые намерения французского короля, миссия оказалась неудачной. Сам священник писал тогда Папе Клименту VIII: «Целых девять месяцев спустя мне пришлось вернуться восвояси, так и не добившись почти ничего».[17] И все же эта миссия принесла ему и Церкви нежданное богатство с человеческой, культурной и религиозной точки зрения. В свободное от дипломатических переговоров время он проповедовал перед королем и двором Франции, завязывал важные отношения и, самое главное, всецело погрузился в потрясающую духовную и культурную весну новой столицы королевства.

Здесь все изменилось и продолжало меняться. Он сам пошел навстречу великим проблемам мира тех времен и новым способам их восприятия, зарождающейся удивительной потребности в духовности, как и неведомым ранее вопросам, которые она поднимала. Если быть кратким, он уловил настоящую «смену эпох», на которую нужно было ответить языками древними и новыми. То была, конечно же, не первая для него встреча с пылкими христианами, но уже в иной ситуации. Это не был более Париж, сотрясаемый религиозными войнами, который он видел в годы своего взросления, и не та ожесточенная борьба, что шла на просторах Шабле. То была реальность неожиданная: толпа «святых, подлинных святых во множестве и всюду».[18] Среди них были мужчины и женщины из мира культуры, сорбонские профессора, чиновники, принцы и принцессы, слуги и служанки, монахи и монахини. Целый мир, так или иначе жаждущий Бога.

Встречи с этими людьми и распознание их запросов стали одним из важнейших знаков провидения в его жизни. Бесполезно и неудачно прошедшие, казалось бы, дни превратились тем самым в несравненную школу, где он учился читать настроения времени, не всегда их разделяя. Искусный и неутомимый спорщик преображался в нем по благодати в прекрасного толкователя своей эпохи и необыкновенного наставника душ. Его пастырская деятельность, великие произведения («Введение в благочестивую жизнь» и «Трактат о любви к Богу»), вытекавшие из них тысячи писем духовным друзьям, отправленные за монастырские стены и в мир монахам и монахиням, дворянам и дворянкам, как и обычным людям, встреча с Иоанной Франциской де Шанталь и само основание Ордена посещения Марии в 1610 г. нельзя было бы понять без этого внутреннего переворота. Евангелие и культура теперь приходили к плодотворному синтезу, в котором рождалось прозрение верного и нужного метода, зрелого и готового для длительной и многообещающей жатвы.

В одном из самых ранних писем к духовным детям и друзьям, отправленном общине, которую он посещал в Париже, Франциск Сальский говорит, конечно, со смирением о «собственном», отличающемся от других методе истинной реформы. Этот метод отрекается от суровости и всецело полагается на достоинство и способности набожной души, несмотря на ее слабости: «Боюсь, для вашей реформы может быть еще одно препятствие: те, кто ее вам навязал, не слишком ли сурово лечили рану… Хвалю их метод, хотя он не тот, который применил бы я, особенно в отношении столь благородных и благовоспитанных душ, как ваши. Полагаю, что было бы лучше просто показать им язву и вложить в их руки скальпель, чтобы они сами сделали необходимые надрезы. Но не бросайте из-за этого реформу, которая вам нужна».[19] В этих словах четко ощущается взгляд, прославивший салезианский оптимизм и оставивший свой прочный отпечаток в истории духовности, дав предпосылки для иных расцветов в более поздние времена, как в случае дона Боско два столетия спустя.

По возвращении в Анси он 8 декабря того же 1602 г. был рукоположен в епископы Влияние его архиерейского служения на Европу той эпохи и последующих кажется огромным. «То был апостол, проповедник, писатель, человек действия и молитвы. Он неуклонно воплощал в жизнь идеалы Тридентского собора, участвовал в дискуссии и диалоге с протестантами, все отчетливее убеждаясь при этом в силе личных отношений и любви при всех необходимых богословских спорах, осуществлял дипломатические миссии европейского уровня и выполнял общественные задачи посредничества и примирения».[20] В первую очередь, Франциск интерпретировал смену эпох и руководил душами в те времена, которые по-новому жаждали Бога.

 

Любовь делает для своих детей все

В 1620 и 1621 гг., т.е. уже на самом закате своей жизни, Франциск обратился к священнику своей епархии со словами, способными раскрыть его ви́дение эпохи. Это оно подвигло его последовать своему желанию посвятить себя написанию оригинальных текстов, которые смогли бы ответить на новые вопросы, справедливость которых он ощущал. «Должен сказать вам, что то, что я ежедневно узнаю о настроениях мира, побуждает меня страстно желать, дабы божественная Благость вдохновила кого-нибудь из Своих рабов писать по вкусу этого убого мира».[21] Источник такого вдохновения он нашел в своем собственном понимании времени: «Мир становится столь деликатным, что вскоре никто более не посмеет его коснуться, если только не в бархатных перчатках, и никто не сможет лечить его язвы, если только не налагая луковых припарок, но разве это важно, если люди исцеляются и, в конце концов, спасаются? Наша царица любовь делает для своих детей все».[22] Это не смирение перед неизбежным и тем более не окончательная капитуляция перед поражением, а скорее интуитивное понимание происходящих перемен и всецело евангельская потребность понять, как с этим жить.

То же понимание, в конце концов, развилось и выразилось в предисловии к «Трактату о любви к Богу»: «Видя склад мыслей людей этого века, я не мог поступить иначе. Очень важно учитывать время, в которое пишешь».[23] Затем, прося о благосклонности читателя, он заявляет: «Если ты заметишь, что стиль немного отличается от того, что в «Филотее», и оба сильно отличаются от стиля «Апологии креста», то не забывай, что за девятнадцать лет многому учишься и забываешь многое, что язык войны иной, чем язык мира, и что с юнцами говорят иначе, чем со старыми товарищами».[24] Но с чего же начать при виде таких перемен? С точки неподалеку от той же истории Бога и человека. Отсюда и конечная цель его «Трактата»: «На самом деле, мне лишь хотелось просто и естественно представить без хитростей и тем более без излишеств историю рождения, роста, упадка, деяний, свойств, преимуществ и превосходных качеств божественной любви».[25]

 

Вопросы смены эпох

В четырехсотый юбилей со дня его смерти я задался вопросом, какое наследие св. Франциск Сальский оставил нашему времени, и нашел весьма поучительными его гибкость и способность провидца. Отчасти по дару Божьему, отчасти благодаря личным качествам, а также упорному осмыслению пережитого, он тонко видел смену времен, сам не представляя, что разглядит в ней такую возможность для возвещения Евангелия. Слово, которое Франциск любил с самой юности, способно пробиться, открывая новые и непредсказуемые горизонты в столь быстро меняющемся мире.

В том же состоит и наша важнейшая задача во время нынешней смены эпох: Церковь должна быть не замкнутой в себе и свободной от всего мирского, а способной жить в этом мире, разделять жизнь людей, идти вместе с ними, слушать и принимать их.[26] Именно это делал Франциск Сальский, читая в свете благодати свою эпоху. Так что он призывает нас перестать слишком заботиться о себе, структурах и общественном имидже и лучше спросить себя, в чем состоят конкретные потребности и духовные чаяния нашего народа.[27] Поэтому и сегодня важно присмотреться к некоторым из его поворотных решений, чтобы переживать нынешние перемены с евангельской мудростью.

 

Ветерок и крылья

Первым из таких решений было переосмыслить и преподнести по-новому каждому в его особом состоянии счастье отношений между Богом и человеческим существом. В конце концов, первопричиной и конкретной целью написания «Трактата» было как раз-таки раскрыть перед современникам очарование любви к Богу. «Каковы же, – спрашивает он себя, – обычные нити, которыми божественное провидение извечно влечет наши сердца к Своей любви?»[28] Красноречиво оттолкнувшись от текста Осии 11, 4,[29] он выделяет такие обычные нити как «узы человеческие или узы любви и дружбы». «Вне всякого сомнения, – пишет Франциск далее, – что нас влекут к Богу не железные цепи, как быков и буйволов, а призывы, сладостное притяжение и святые вдохновения, которые и становятся “узами Адама” и “узами человеческими”, т.е. пригодными и подобающими для человеческого сердца, для которого свобода естественна».[30] Именно такими узами Бог вывел Свой народ из рабства, уча его ходить, держа его за руку, как папа или мама собственных детей. Так что никакого внешнего принуждения, никакого деспотического и своевольного давления, никакого насилия. Скорее, убедительное приглашение, не нарушающее свободы человека. «У благодати, – продолжает он, думая, конечно же, о множестве виденных им жизненных историй, – не сила принуждения, а сила притяжения сердца. У нее святое насилие, которое не насилует, а делает нашу свободу любящей. Она действует силой, но так нежно, что столь мощное воздействие не раздавливает нашу волю. Она подталкивает нас, но не душит нашу свободу: поэтому мы можем при всем ее могуществе согласиться или противостоять ее воздействиям по нашему усмотрению».[31]

Чуть ранее он обрисовал эти взаимоотношения на любопытном примере «апода»: «Есть такие птицы, Теотим, которых Аристотель называет “аподами”, потому что у них настолько короткие ноги и такие слабые лапы, что они для них так бесполезны, как если бы их не было вовсе. И, если они случайно обопрутся ими о землю, то так и останутся на ней, поскольку сами не смогут опять взлететь, так как, не в силах воспользоваться ногами или стопами, они не могут оттолкнуться и вернуться в воздух. Так что они остаются сидеть на земле и умирают, если только ветер, компенсируя собой их бессилие, своим порывом не подхватит их с земли и не поднимет, как это делает с другими многими вещами. И в этом случае, если они, пользуясь крыльями, сотрудничают с импульсом и первым толчком, который дал им ветер, то сам ветер продолжает подавать им помощь, подталкивая их все выше, чтобы помочь им возобновить полет».[32] Так и с человеком: созданный Богом, чтобы летать и раскрыть весь свой потенциал в призвании к любви, он рискует потерять способность взлетать, упав на землю, и не согласиться подставить крылья ветерку Духа.

Итак, вот «форма», в которой благодать Божья ниспосылается людям: это форма драгоценных и самых человечных уз Адама. Сила Бога всегда сохраняет абсолютную способность возобновить полет падшего, но Его нежность делает это так, чтобы свобода согласия на это не нарушалась или не была бессмысленной. От человека зависит, встать ему или не встать. Хотя благодать коснулась его, пробуждая его без него, она не желает, чтобы человек встал без собственного согласия. Так Франциск приходит к своей заключительной мысли: «Теотим, вдохновения предваряют нас и проявляют себя прежде, чем мы это осознаем, но, когда мы заметили их, наше дело, соглашаться с ними, подкрепляя их и следуя их побуждениям, или не соглашаться и отвергнуть их: они проявляют себя без нас, но не заставляют нас согласиться с ними без нас».[33] Так что в отношениях с Богом всегда есть опыт бескорыстия, говорящего о глубине любви Отца.

Однако эта благодать никогда не делает человека пассивным. Она ведет к пониманию того, что нас радикально предваряет любовь Бога и что Его первый дар состоит именно в том, что мы получаем себя от этой Его любви. Но долг каждого участвовать в собственном свершении, с упованием подставляя свои крылья Божьему ветерку. Здесь мы видим один важный аспект нашего человеческого призвания: «Задача, которую Бог ставит перед Адамом и Евой в рассказе Бытия – это быть плодовитыми. Человечеству дано поручение менять, созидать и господствовать над творением – позитивная задача, которая означает творить из него и с ним. Т.е. будущее не зависит от невидимого механизма, за которым людям остается лишь пассивно наблюдать. Нет, мы – действующие лица, мы, если позволительно так обращаться со словом, сотворцы».[34] Франциск Сальский хорошо понимал это и старался передать в своем служении духовного наставника.

 

Истинное благочестие

Второе великое поворотное решение состояло в том, чтобы заняться темой благочестия. И в этом случае новая смена эпох, как и в наши дни, ставила много вопросов. И два из них особенно сегодня вновь заслуживают внимания и понимания. Первый из них касается самой идеи благочестия, а второй – его универсального и народного характера. Именно указанию на то, что следует понимать под благочестием, посвящено первое замечание уже в начале «Филотеи»: «В первую очередь, необходимо тебе знать, что такое добродетель благочестия. Истинное оно только одно, но ложных и пустых есть множество. И если не умеешь отличить истинное, то можешь впасть в заблуждение и потерять зря время, бегая за разными нелепыми и суеверными благочестиями».[35]

Весьма красноречивую и неизменно актуальную характеристику, не лишенную определенной доли здорового юмора, Франциск Сальский дает ложному благочестию, и нам нетрудно будет разглядеть в этой характеристике самих себя: «Предающийся посту будет думать, что он благочестив, потому что отказывается от еды, хотя сердце его наполнено злобой. И, не смея смочить язык в вине и даже в простой воде из любви к трезвости, он без всякого зазрения совести окунет его в кровь ближнего, злословя его и клевеща. Другой возомнит себя благочестивым, так как весь день бормочет бесконечную череду молитв, и не придаст значения дурным, надменным и оскорбительным словам, которыми его язык будет резать остаток дня домашних и соседей. Еще один охотно запустит руку в кошелек, чтобы подать милостыню бедным, но не сможет выдавить из сердца ни капли кротости, чтобы простить врагов, а следующий простит врагов, но ему и в голову не придет расплатиться по долгам, пока его не поволокут в суд».[36] Очевидно, что это пороки и трудности всех времен, в том числе и нынешних, и потому святой заключает: «Все эти добрые люди по общему убеждению считаются благочестивыми, но таковыми совсем не являются».[37]

Новизна же и истина благочестия состоят в другом: это некий корень, уходящий глубоко в божественную жизнь в нас. Так что «истинное и живое благочестие… требует любви к Богу, можно даже сказать, что это сама истинная любовь к Богу – не какая-то любовь в обычном ее понимании».[38] По яркому сравнению святого, оно не что иное, как, «кратко говоря, своего рода духовная гибкость и подвижность, благодаря которой любовь действует в нас или, если хотите, мы действуем благодаря ей с готовностью и страстью».[39] Так что, оно не просто сопутствует любви, а является одним из ее проявлений и вместе с тем ведет к ней. Оно, как пламя для огня: оживляет его силу, не меняя его качества. «Подытоживая, можно сказать, что любовь и благочестие отличаются друг от друга, как огонь от пламени. Любовь – это духовный огонь, который, когда разгорается сильным пламенем, называется благочестием: благочестие прибавляет к огню любви лишь пламя, которое делает любовь готовой, деятельной и усердной не только в соблюдении заповедей Божьих, но и в следовании небесным указаниям и вдохновениям».[40] Так понимаемое благочестие нисколько не абстрактно. Это, скорее, образ жизни, способ бытия в конкретной повседневной жизни. Оно собирает и интерпретирует мелочи обыденности, еду и одежду, работу и отдых, любовь и рождение, исполнение профессиональных обязанностей: в общем, оно озаряет призвание каждого.

Здесь мы угадываем корни народного благочестия, о которых речь заходит в первых же строках «Филотеи»: «Почти все, кто обращался к теме благочестия, ставили своей целью назидание людей, отделенных от мира сего, или, по крайней мере, преподавали такой тип благочестия, который ведет к этой изоляции. Мне же хотелось бы предложить мои наставления тем, кто живет в городах, в семье, при дворе и в силу своего положения вынужден из общественных соображений жить среди других».[41] Так что глубоко заблуждается тот, кто думает, что благочестие нужно относить к какой-то охраняемой и закрытой для посторонних сфере. Оно скорее принадлежит и предназначено всем, где бы мы ни были, и каждый может практиковать его в соответствии со своим призванием. Как писал св. Павел VI в четырехсотлетие со дня рождения Франциска Сальского, «святость – не прерогатива того или иного сословия, ко всем христианам обращен настойчивый призыв: “Друг! Поднимись выше” (Лк 14, 10 – по оригиналу). Все связаны долгом взойти на гору Божью, хотя и не все одним путем. “Благочестие должно проявляться по-разному у дворянина, ремесленника, лакея, князя, вдовы, девушки, жены. Более того, практика благочестия должна отвечать силам, занятиям и обязанностям каждого”».[42] Идти по мирскому городу, храня то, что внутри нас, сочетать жажду совершенства с любым образом жизни, отыскав центр, который не отделяется от мира, но учит жить в нем, ценить его и при этом держаться на правильном расстоянии от него: вот чего хотел Франциск, и это по-прежнему ценный урок для каждой женщины и каждого мужчины нашего времени.

К той же теме обращается собор, говоря о всеобщем призвании к святости: «Снаряженные столь многими и такими средствами спасения, все верующие во Христа, каково бы ни было их положение и звание, призываются Господом, каждый на своем пути, к совершенству святости, которой совершенен Сам Отец».[43] «Каждый на своем пути». «Так что не стоит унывать, созерцая образцы святости, которые кажутся нам недостижимыми».[44] Мать Церковь предлагает их нам не для того, что мы старались их копировать, а для того, чтобы они побуждали нас идти по единственному и особому пути, который нам предначертал Господь. «Что важно, так это то, чтобы каждый верующий распознал свой путь и проявил лучшее в себе, то его личное, что Бог вложил в него (ср. 1 Кор 12, 7)».[45]

 

Экстаз жизни

Все это подвигло святого епископа рассматривать христианскую жизнь во всей ее целостности как «экстаз дела и жизни».[46] Однако, его не следует путать с легким бегством или уходом в себя, а тем более с печальным и серым послушанием. Мы знаем, что такая опасность всегда присутствует в жизни веры. Действительно, «есть христиане, которые как будто живут в стиле Великого поста без Пасхи… Я понимаю людей, которые впадают в печаль из-за серьезных трудностей, которые им приходится переживать, но нужно позволить радости веры понемногу начать просыпаться как тайное, но твердое упование даже среди самых страшных бед».[47]

Позволить радости проснуться – вот что имел в виду Франциск Сальский под выражением «экстаз дела и жизни». Этот экстаз позволяет нам «не только жить честной и христианской гражданской жизнью, но и жизнью сверхчеловеческой, духовной, благочестивой и экстатической, т.е. такой, которая в любом случае протекает вне нашего естественного состояния и над ним».[48] Мы дошли до центральных и самых ярких страниц «Трактата». Экстаз – это счастливый переизбыток христианской жизни, вырвавшейся за пределы посредственности простого соблюдения правил: «Не красть, не обманывать, не поддаваться вожделениям, молиться Богу, не давать ложных клятв, любить и чтить отца, не убивать – значит жить, руководствуясь естественным человеческим разумом. Но отказаться от всего нашего имущества, любить бедность, называть и считать ее прекрасной госпожой, воспринимать хулу, презрение, унижения, гонения, мученичество как счастье и блаженство, хранить себя в границах абсолютного целомудрия и, наконец, жить в мире и в этой смертной жизни вопреки всем мнениям и принципам мира, плыть против течения реки этой жизни с неизменной покорностью, жертвенностью и самоотречением – значит жить не по человеческой природе, а над ней. Это значит жить не в нас, а вне нас и над нами: и поскольку никто не может так подняться над собой, если его не привлечет вечный Отец, то отсюда следует, что такой образ жизни должен быть непрерывным восхищением и вечным экстазом дела и работы».[49]

Это жизнь, нашедшая источники радости вопреки всем засухам и соблазнам замкнуться на самом себе. Ведь «в сегодняшнем мире с его многочисленными и давящими потребительскими предложениями существует большой риск впасть в индивидуалистскую грусть, рождающуюся в привыкшем к комфорту и жадном сердце, в больном поиске поверхностных удовольствий, в изолированном сознании. Когда внутренняя жизнь замыкается на собственных интересах, в ней больше нет места для других, нет входа бедным, не слышен голос Бога, нет наслаждения сладкой радостью Его любви, не пульсирует желание творить добро. Этот неоспоримый и постоянный риск грозит и верующим. Многие падают и превращаются в обиженных, недовольных и безжизненных людей».[50]

К описанию «экстаза дела и жизни» св. Франциск, наконец, добавляет два важных и для нашего времени пояснения. Первое касается действенного критерия для распознания истинности самого этого образа жизни. Второе – ее глубинного источника. По поводу критерия распознания он говорит, что, если, с одной стороны, упомянутый экстаз влечет за собой подлинный и настоящий выход вовне из себя, то, с другой стороны, он не означает отказ от жизни. Важно никогда не забывать об этом, чтобы избежать опасных отклонений. Другими словами, тот, кто думает, что возносится к Богу, но не живет любовью к ближнему, обманывает себя самого и других.

Здесь мы вновь видим тот же критерий, который он применял для определения качества истинного благочестия. «Если ты встретишь человека, переживающего в молитве восхищения, благодаря которым выходит и возносится над собой к Богу, но при этом лишенного экстаза жизни, т.е. не ведующего возвышенную и соединенную с Богом жизнь… в неизменной любви, прежде всего, то поверь мне, Теотим: все его восхищения весьма сомнительны и опасны». И далее святой делает красноречивый вывод: «Быть над собой в молитве и ниже себя в жизни и действии, быть ангелом в медитации и животными в общении… – это верный признак того, что эти восхищения и экстазы не что иное, как всего лишь потеха и обман злого духа».[51] О том же, по сути, еще Павел напоминал коринфянам в гимне любви: «Если имею… всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор 13, 2-3).

Итак, для св. Франциска Сальского никак не может быть христианской жизни без экстаза, но и экстаз не настоящий без жизни. Ведь жизнь без экстаза рискует ограничиться мутным послушанием, Евангелием, забывшим о своей радости. С другой стороны, экстаз без жизни легко поддается иллюзиям и обману лукавого. Эти великие полюсы христианской жизни не могут исчезнуть один в другом. Более того, один обеспечивает подлинность другого. Так что не бывает истины без справедливости, удовольствия без ответственности, непосредственности без закона и наоборот.

Что же касается глубинного источника экстаза, святой мудро связывает его с любовью, явленной воплощенным Сыном. Если, с одной стороны, верно, что «любовь – это первый акт и начало нашей благочестивой или духовной жизни, которым мы живем, чувствуем и движемся», а с другой, верно также, что «духовная жизнь такова, каковы движения наших чувств», то очевидно, что «сердце, лишенное чувств, лишено и любви», а также что «в сердце, в котором есть любовь, есть и движения чувств».[52] Но источник этой любви, которая привлекает сердца, кроется в жизни Иисуса Христа: «Ничто так не давит на сердце человека, как любовь», и кульминацией этого давления является то, что «Иисус Христос умер ради нас и дал нам жизнь Своей смертью. Мы живем лишь потому, что умер Он и умер ради нас, на нашу пользу и в нас».[53]

Как трогательно это замечание, в котором, помимо светлых прозрений и неочевидного взгляда на отношения между Богом и человеком, ощущается тесная эмоциональная связь, соединявшая святого епископа с Господом Иисусом. Истина экстаза жизни и дела – не какое-то общее понятие, потому что она проявляется в виде любви Христовой, кульминацией которой стал крест. Эта любовь не аннулирует жизнь, а позволяет ей засиять необычайным качеством.

Вот почему св. Франциск Сальский в красивой метафоре называет Голгофу «горой влюбленных».[54] Там и только там становится ясно, что «нельзя иметь жизнь без любви, а любовь без смерти Искупителя: а все вовне – это либо вечная смерть, либо вечная любовь, и вся христианская мудрость состоит в том, чтобы уметь сделать правильный выбор».[55] Так что он может завершить свой «Трактат» отсылкой к заключению одной из проповедей св. Августина о любви: «Что вернее любви? Она верна не мимолетному, а вечному. Она сносит все в этой жизни по той причине, что верит во все, что сказано о жизни будущей: она сносит все, что нам дано сносить здесь, поскольку надеется на все, что ей обещано там. И ей действительно нет конца. Так что творите любовь и, свято размышляя над ней, приносите плоды праведности. И, если обнаружите во славу ее что-то другое, чего я вам здесь не сказал, то да проявится это в вашем образе жизни».[56]

Вот что мы видим в жизни святого епископа Анси, и что передано еще раз каждому из нас. Четырехсотлетний юбилей его рождения для небес пусть поможет нам чтить благочестиво его память, и по его заступничеству да изольет Господь преизобилие даров Духа на пути святого верного народа Божьего.

 

Рим, у св. Иоанна на Латеране, 28 декабря 2022 г.

 

ФРАНЦИСК